В том году, когда великий князь Иван Третий призвал на помощь русским мастерам итальянских, чтобы воздвигнуть несокрушимую крепость — московский Кремль, произошли две ссоры.
Великий князь Иван сильно обидел мелкого удельного князя Никиту Ильича Подзольского, что владел городом Подзол, лежащим неподалеку от верховьев Волги на рыбном и глубоком озере Подзольском и на лесной речке Подзолке. Москва долго обсуждала эту ссору: хитер и зол был князь Никита, и хоть был беден, но большое зло мог причинить Москве. Но надеялись на ум великого князя Ивана. И случилось по надежде: великий князь Иван приласкал князя Никиту, и тот покинул Москву словно бы без злобы.
А вторая ссора прошла почти незамеченной. Русские мастера каменной кладки повздорили с итальянскими, и старший русский мастер был схвачен и верчен за чуб, и великий князь, узнав об этом, сказал, смеясь: «Добре. Так и надо. Не обижай гостей». А правда-то была на стороне русских: они говорили, что Кремлевскую каменную стену надо начинать кладкой до того, как земля повреждена стужей; итальянцы же считали, что это не имеет значения.
Покидая Москву, князь Никита словно бы невзначай встретился со старшим русским мастером и словно бы невзначай сказал ему:
— Уж если трудно стоять тебе рядом с немцем, приходи ко мне на Подзол.
Мастер тряхнул длинными черными волосами, которые в драке, видно, не все выдрал итальянец, и ответил:
— Уж коли, княже, взялись за этот Кремль, достроим. А про ласку твою княжескую не забуду.
И не забыл. Лет через пять уже сильно поседелый мастер Петр приехал в Подзол.
Князь Никита вывел мастера на холм, обнесенный дубовым тыном с башнями из несокрушимого кремлевского леса, и сказал:
— Хочу здесь выстроить каменный Кремль лучше московского.
Мастер Петр поклонился князю и, похвалив желание его, осторожно добавил, что Москва богата, велика, что много у ней и камня, и рук мужицких, и коней, а здесь… И строитель Петр сын Григорьев развел руками, указывая на обширные и пустынные воды озера, медленно текущие в Волгу через речку Подзолку, и на дремучие леса, сквозь которые, казалось, не только что человеку, но и мысли пробиться трудно. «Бедна твоя окраина, княже, беден удел твой», — говорили глаза мастера Петра.
И тогда князь Никита подал мастеру две монеты. Одна большая, почти в ладонь, а другая маленькая, с ноготь мизинца, и обе из чистого золота. Князь спросил:
— Которая будет тяжелее?
— Большая не в пример тяжелей, — ответил мастер Петр.
— А теперь вглядись и скажи мне: которая ценней — большая или малая.
Недолго держал в руках монеты мастер. Он ответил:
— Малая не в пример дороже. Необыкновенный искусник чеканил ее, княже.
И тогда князь Никита строго приказал:
— Вот так же вычеканить мне и мой Кремль.
Мастер, тряхнув волосами, низко поклонился:
— Вычеканим, княже. Одно только скажу. У московского Кремля герб есть святой: Георгий Победоносец, растоптавший змия и растерзавший ему поганые татарские уста. Надо и тебе, княже, о гербе думать. Легче нам будет строить под святым гербом.
И тогда сказал князь Никита:
— Видишь — леса? И видишь речку через те леса? И видишь — кто-то плывет через ту речку?
— Не то человек, не то медведь, — ответил, вглядываясь, мастер.
И тогда сказал князь Никита:
— Вот тебе и герб: медведь плывет через воды.
— Глупый зверь, — сказал мастер, — много ли, княже, будет от него помощи? Того лучше какого-нибудь святого поставить.
— Святыми мы сами встанем, — сказал князь.
И мастер, дивясь смелости и гордости князя Никиты, только поклонился.
Вот и выстроил князь Никита удивительный свой Кремль.
На московское чудо любуются люди, а приедут в Подзол — того более поражены. Будто и невелика кремлевская стена, будто и не много палат закрыто кругом, — всего шесть, — а как дивно прекрасна стена, какая она легкая, стройная, как необыкновенно прекрасны угловые башни-храмы, и какими цветками выглядывают из-за стены кремлевские палаты! Снаружи храмы и палаты белы, а внутри, сверху донизу расписаны фресками о том, как приятно жить человеку согласно законам божеским и человеческим, и о том, как наказуется житие в грехах, беспутство, законопротивность и срам. А сколько замысловатых лестниц внутри, переходов, коридоров и тайников, а как тепло в тех палатах, и как тихо, и как задумчиво смотришь оттуда на мир!
Митрополичий храм не уместился в кремлевских стенах. Собор и звонницы поставили возле главных ворот. Там, в соборной церкви, в белой серебряной раке, окруженной цепями лампад, почиют мощи святого и благоверного князя Никиты. Мягкий звон несется со звонницы утром и вечером, и особенно ласков он при закате, когда облака отзолачиваются и похожи на резной иконостас, а на повороте реки, под золотым этим блеском, виден белый пароход, мимо красных бакенов огибающий небольшой островок, похожий на плывущего медведя.
Над главными воротами Кремля, выкованными из толстого железа, находится медный герб города — медведь, плывущий через реку. Герб от времени сильно позеленел, края у него какие-то восковые, хрупкие. Фигуру медведя еле разглядишь.
Герб этот висит и поныне. Только в 1922 году, когда в Наркомпросе обсуждался вопрос о переходе республики на латинизированный алфавит, музейные работники, которые ведают Кремлем, прибили над гербом медную пластинку с буквами «U.R.S.». Точки стерлись, и получилось «урс» — латинское обозначение медведя. Посетители, недоумевая, глядят на эту надпись, но причину появления ее спросить стесняются.
Кремль розовато-белый. Пронзительно белы монастыри за городом, в одном из которых лежит прах преподобного строителя Петра сына Григорьева, того, что вместе с итальянцами строил и московский Кремль, и воздвиг Подзольский. Монастыри эти по-разному повторяют кремлевское чудо. Они лежат среди огородов, гряд капусты сизой, темного картофеля и редкой моркови. Домики обывателей в городе бархатного серого цвета. Хоромы князей Подзольских — голубые, под цвет неба, а казенные здания сизо-багровы. И над всем этим радужно сияет и поныне глубоководное и рыбное Подзольское озеро. Оно тоже повторяет Кремль.
о том, как и с какого времени стоят Мануфактуры подле Волги, как веселый дракон Магнат-Хай ушел в пьяные пещеры, как говорили «четверо думающих» и какая получилась ночевка у А. Сабанеева
I
И. П. Лопта поехал из ужгинского Кремля, сопровождаемый дьяконом отцом Евангелом. Дьякон напросился, видимо, желая знаменовать собой будущую паству епископа или митрополита Гурия. Дьякон остался очень доволен, когда И. П. Лопта согласился взять его с собой. Тарантас пересек мост, исчезли и Волга и Ужга, и направо встали корпуса Мануфактур, деревянные серые домишки поселка, овраги, пыль, над поселком горы цвета позднего лета. Между поселком и железнодорожной станцией полз овражище, одним концом вползая в Ужгу, а другим — в шоссе, где в него упирался только что построенный стадион. Над стадионом взлетал мяч и тяжело отдавался в чьих-то сиплых криках. И. П. Лопта презирал современные голые игры. Мало утешали его и благотворительные здания, воздвигнутые обрусевшими немцами, владельцами Мануфактур, сентиментальными господами Тарре.
Здесь находились Воспитательный дом, приюты, богадельня, ремесленная школа, и здесь некогда служил И. П. Лопта экономом, здесь он женился, здесь родился Гурий, и отсюда была взята на радость Агафья. Он жаждал рассказать об Агафье, жаждал получить одобрение своему поступку от сына, он жаждал сказать ему, как его любил и как ждал. У забора стадиона, на лужайке и у оврага четверо, должно быть, безработные, охваченные неисцелимой скукой Мануфактур, забавляются с желтой котомкой. Лысый с огромными розовыми кулаками бросает ее маленькому и толстенькому…
Да, здесь коплены деньги и мысли о плотах, о подрядах, о доме, — и здесь же не предвиден пробел, называемый революцией… Как трудно теперь копить средства, чтобы сын, по протекции некоего Луки Селестенникова, взятый в Духовную Академию, смог занять древний пост епископов кремлевских, пост пустующий и опасный. Гурий любит странствовать, с каким трудом его бледное и слабое тело переносило эти странствования по святым местам, поправился ли он теперь… Отец Евангел просит не беречь коня для такого случая, не смотреть на жару, приударить.
«Мы думаем», — донеслось пение четырех с лужайки от стадиона. И. П. Лопта знал, не оборачиваясь, что они лакают водку, хвастают и врут, он их не знал, но он их уже ненавидел, как ненавидел и весь поселок, и корпуса Мануфактур, и пыль и горы за поселком цвета позднего лета. Он стегнул коня. Дым поезда поднялся над парком Мануфактур, пересекаемым овражищем.
