Булгаков извлекал из святых повествований только то, что могло быть приложено к судьбе «красноершалаимского» праведника, который в глазах власти был «разбойником и мятежником» (в пьесе «Кабала святош» он именовался «сволочью» и «каторжником»).
Причина отчаяния Левия заключалась в той тяжкой ошибке, которую он совершил…— Образ Левия Матвея настолько неоднозначен, что исследователи пока лишь теряются в догадках, не предлагая ничего вразумительного для его разъяснения. Очевидно одно: Левий Матвей имеет мало общего с евангелистом Матфеем, и искать его прототип нужно вроде бы среди персонажей «красного Ершалаима». Но при этом возникает вопрос: как соотнести, например, столь трагически яркое и психологически верное описание «поведения» Левия Матвея во время казни Иешуа с московскими реалиями и ближайшим окружением писателя? Едва ли тут возможно провести параллели (не с точки зрения обстоятельств и условий «казни», а с точки зрения обретения столь отважного и преданного соратника и товарища, каковым представлен Левий Матвей). Скорее всего, образ Левия Матвея создавался Булгаковым как образ-мечта, ибо в самые отчаянные дни своей жизни, в январе 1930 г., он писал своему брату: «Я обречен… Защиты и помощи у меня нет».
Но нам удалось выяснить (отчасти), как создавался образ Левия Матвея (на примере именно описания жизни Иешуа). Среди легенд о Пилате выделяется очерк о его жизни под названием «Понтий Пилат. Рассказ из первых времен христианства» (СПб., 1893. Пер. с нем.). Особенность этой легенды заключается в том, что в ней дано полное «жизнеописание» Пилата — от детских лет и до смерти. Писатель многое использовал из этого очерка при создании не только образа Пилата, но и других героев романа. Описанная Булгаковым трагедия Левия Матвея также вытекает из этого легендарного источника. Чтобы было видно, как писатель творчески переработал привлекший его внимание текст, приведем обширную цитату из этого «Рассказа». При этом поясним читателю, что действие происходит в Германии, где родился и жил Пилат, которого в то время звали Ингомар. Не послушав предостережения сестры, он попал в плен к римлянам.
«В середине кружка стояла женщина. Трепещущая, с разорванною красною одеждою, спутанными волосами и окровавленными руками, старалась она защитить себя от слишком наглого военного, который хотел тащить ее далее. То была его мать!.. Достаточно было для Ингомара одного взгляда, чтобы узнать ее в оскорбленной женщине. Вероятно, и она, подобно сестре, отважилась на попытку спасти его. Как молния, пролетела эта мысль в голове Ингомара. Чувство раскаяния, о котором говорила в эту ночь его сестра, шевельнулось в его душе.
Но вот один солдат сорвал с головы его матери золотой венец и с насмешливой улыбкой передал своим товарищам…
Теперь уже Ингомар не мог более удержаться от овладевшего им гнева. Исступленный, бросился он в толпу, работая около себя вправо и влево кулаками, чтобы силою пробить дорогу к матери… Но это ему не удалось. Один из солдат грубо толкнул его в грудь, отчего он зашатался и упал навзничь, ударившись головою об острый камень: из глубокой раны тотчас же потекла обильная кровь. В глазах у него потемнело, и только неясно видел он, как они потащили мать его к хижине. После этого он потерял сознание.
Когда он пришел в себя, он уже не видел ее и все казалось ему сном. Однако только на короткое время он мог поддаться этому обману, потому что скоро он услышал из хижины жалобные вопли ужаса. Мать, очевидно, там заперли; в то же время он заметил, что дверь к ней крепко была притворена. Что же с нею хотят делать? В это время один из солдат притащил головню и положил ее на сухую соломенную крышу, которую вслед за тем охватил огонь. С быстротою молнии Ингомар понял намерение римских солдат. Стиснув губы от бешенства, он энергично вскочил на ноги… Но он опять сильным толчком был отброшен назад и, когда стал отчаянно защищаться, его руки и ноги были схвачены, т. е. цепочка (которую ему подарили воины за ловкое метание копья.— В. Л.) сделалась цепью, как предупреждала его сестра. И вот теперь он лежал в нескольких шагах от хижины, где горело самое дорогое для него, что он до сих пор имел и что спасти он все-таки был бессилен. С часто задерживаемым дыханием он прислушивался к воплям матери, которая должна была умереть такою ужасною смертью… Сопровождаемый по сторонам воинами, он вместе с другими принужден был оставить место своей родины…
— Альбруна! — шепнул он в отчаянии.— Зачем я не послушал тебя!…
И слеза упала на его скованные руки» (С. 17—19).
Встретив через несколько лет сестру, Пилат, теперь уже видный военачальник, услышал от нее такой рассказ:
«Помнишь ли ты ту ночь в римском лагере? Тогда ты не послушался. И знаешь ли ты, какие были последствия твоего тогдашнего упрямства? Если ты еще имеешь сердце, то ты не забыл горящей хижины и ужасных воплей нашей матери… Я все тогда видела с дуба (здесь и далее выделено мною.— В. Л.). Я хотела спасти мать, когда вы ушли, но было уже поздно. Во всю жизнь я никогда не забуду мучительных часов, которые я тогда провела на дереве. Быть близко к ней и в то же время так далеко. И все это, Ингомар, было наказанием за то, что ты, в своей привязанности к римскому блеску, пренебрег моим первым предупреждением… Это проклятие твоей первой трусости, твоего первого безумного поступка…» (С. 65—66).
Можно только подивиться тому, как Булгаков умел читать источники, находить в них самое сокровенное, а затем использовать найденное в своих уже тщательно продуманных сюжетах. В данном случае описание в легенде попыток Пилата и его сестры спасти в безнадежной ситуации свою мать послужило основой для создания главы «Казнь» и раскрытия образа Левия Матвея.
— Что тебе надо? Зачем подошел ко мне? Что ты хочешь еще от меня? — Совершенно немыслимые для евангельских повествований слова. Но они находятся в полной гармонии с отчаянным криком царевича Алексея из чернового варианта «Петра Великого» (Булгаков работал над либретто к опере «Петр Великий» в одно время с «закатным романом» и потому «переклички» естественны): «О, признак страшный, роковой, повсюду гонится за мной, гнетет меня и давит! Нет, никогда меня он не оставит!»
— Игемон…— Это последнее слово Иешуа перед смертью (последним словом Иисуса Христа было: «Свершилось!»). И писатель оказался трагически гениальным провидцем, ибо в последние часы своей жизни, находясь в полузабытьи, он повторял: «Я хочу, чтобы разговор шел… о… Я разговор перед Сталиным не могу вести…» И далее, многократно: «Ответил бы!… Ответил бы непременно! Я ответил бы!»
Булгаков умирал с мыслью о несправедливом «игемоне»…
Надо сказать правду, все мы люди! — Эти авторские «лирические отступления» в окончательной редакции были сняты.
…пес… Тузбубен…— Типичная булгаковская шутка, основанная на игре слов. В дореволюционные годы известна была полицейская розыскная собака Треф. Будучи карточным игроком, Булгаков без труда придумал собаке более звучную кличку.
А может, и Фаланд.— В редакции под названием «Князь тьмы» действует не Воланд, а Фаланд (der Voland означает то же, что и der Faland,— черт).
…красавица Сусанна Ричардовна Брокар.— В окончательной редакции «Анна Ричардовна».
…до Ваганьковского переулка…— Переулок, соединяющий Воздвиженку со Знаменкой, на углу его расположен Дом Пашкова.
Второе отделение… помещалось во дворе, в… особняке…— По всем приметам («…у решетки в переулке…», «…и жители трехэтажного дома, выходившего сбоку…») — это дом № 17, в котором, по иронии судьбы, разместилась бухгалтерия Российской государственной библиотеки.
…дядя покойного Берлиоза — Александр Максимилианович Радужный…— В ранней редакции «Максим Максимович Латунский», в позднейшей — «Максимилиан Андреевич Поплавский».
…пятьсот штук книг…— Скрытая характеристика «новых гениев», на самом деле представлявших собой молодых людей, наспех напичканных кое-какими знаниями и не имевших даже солидной библиотеки.
Квартира в Москве! Это серьезно.— Приехав в Москву, Булгаков писал матери в Киев 17 ноября 1921 г.: «Пишу это все еще с той целью, чтобы показать, в каких условиях мне приходится осуществлять свою idee-fixe. А заключается она в том, чтоб в три года восстановить норму — квартиру, одежду, пищу и книги. Удастся ли — увидим». Спустя два года, 30 сентября 1923 г., он записал в дневнике: «Если отбросить мои воображаемые и действительные страхи жизни, можно признаться, что в жизни моей теперь крупный дефект только один — отсутствие квартиры».
