— У самого, видать, под ложечкой засосало, — проворчала старуха.
— Молчи. Бывал и я в погибелях. Знаю, как…
Григорий выпил полкружки, облизал усы и опять улыбнулся.
— Вдвоем?
— Бездетные.
— Я тоже из таких.
Старик выпил полную кружку, потом еще налил Григорию.
— Из какого поселка?
— Кумушкина Рая.
— А-а-а, кумураевцы… Знаю, знаю. — Григорий выпил еще водки, сказал: — Благодарствуем за привет и ласку, за хлеб-соль…
— На здоровьице, — поклонилась старуха.
— Далече мы от своего хутора, — вздохнул Григорий. — За день не дойдем.
— Оно, если прямо, морем, дошли бы. А то в обход придется. Павел заворочался, проснулся. Старик налил и ему водки, но Григорий вступился:
— Табаком балуется, а водку не потребляет. — И к Павлу: — Видал? Кто нам помог? Люди, а не бог.
Павел молчал.
Утром следующего дня Григорий и Павел отправились в путь. Они прошли километров десять берегом и повернули в море.
Дул теплый южный ветер. С неба падали сырые хлопья снега. То и дело попадались полыньи, нужно было идти в обход. Кругом ни души. Только перед вечером показался их берег. Они почувствовали приток сил и ускорили шаг.
Неподалеку от берега маячила лошадь, впряженная в сани. Григорий и Павел пустились бегом. И чем ближе были сани, тем быстрее и легче бежали. Григорий даже опередил Павла. Было уже совсем близко, когда они наткнулись на широкую и длинную полынью. Возница, махнув им рукой, погнал лошадь рысью вдоль полыньи.
— Душегуб! — и Григорий послал ему вслед ругательство. — Чего ж он раньше не махнул нам? Опять крюк надо делать.
Держась подальше от полыньи, они пошли на северо-восток. А возница будто решил дразнить их: отъехал полкилометра, остановился, снова помахал.
— Потешается над бедой нашей, либо другое что? Как, Паша?
— Сдается, что кличет.
Недоверчиво пошли на зов. Когда приблизились, увидели замерзшую ополонь и закричали от радости. Григорий узнал возницу. Это был их хуторянин Егоров, выехавший на розыски. Павел бросился вперед, но Егоров остановил его:
— Провалишься. Принимай бечевки, — и бросил по льду камни, к которым были привязаны концы канатов. Другие концы привязал к саням. Павел крепко затянул на себе веревку. Глянул на Григория, и они легли на лед.
— Валяй! — махнул рукой Павел.
Егоров разгорячил лошадь, прыгнул в сани и погнал вскачь. Григорий и Павел на животах перемахнули через ополонь, вскочили и побежали к Егорову.
— Друг ты разболезный! — Григорий обнял его и поцеловал.
— Садись скорей. Конь не стоит.
— Погоди, Егоров…
— Дома Дарья. Дома. И кобыла, и сетки, все в цельности.
Григорий схватил Егорова за плечи и посмотрел на него засверкавшими глазами.
— Правду говоришь?
— Садись. А то смеркается. Приедем, поглядишь.
— Ладно… — и Григорий повалился в сани.
Когда отъехали, он тронул Егорова за плечо, нетерпеливо спросил:
— Как же спасли?
— Крыга за бугор зацепилась, что возле косы. Ну, и перетащили вброд. А тебя за пропащего посчитали.
— Сколько же пропало?
— С вами десять душ. А теперь будем считать восемь.
— Ну, а Дарьюшка что?
— От простуды жаром застрадала с нонешнего дня. Она же кобылу переводила вброд.
Больше ничего не спросил Григорий и всю дорогу молча до крови жевал губы. Дорога местами была талая, сани тяжело шли по грязи. В полночь въехали в хутор. Возле дома Павла Егоров остановился. Григорий обнял парня и сказал:
— Не слабь сердце, Павлуша…
— Да я ничего, дядя, — и понуро побрел во двор.
Егоров подвез Григория и вошел с ним в хижину. Григорий осторожно приоткрыл дверь и, пропустив Егорова, бесшумно закрыл ее за собой. Дарья лежала на кровати с мокрой тряпкой на лбу. На столе моргала керосиновая лампа. Увидев мужа, она приподнялась на локтях, сбросила со лба тряпку, вскочила с кровати.
— Гришенька! — и громко зарыдала.
II
В марте с юга теплыми потоками струится зюйд. Он прилетает от Керченского пролива и Тамани, горячей лаской пробуждает уснувшее на зиму мелководное Азовское море. День ото дня ширится у пролива ополонь. Зюйд крутит пенистые воды, крепко сжимает их в объятиях, давит ко дну и гонит подледным путем вверх. Воды шумно бунтуются, бьются заповедными косяками рыбы, упираются в лед. И когда лед, звонко щелкая, распускает хрупкие швы, с севера внезапно налетает свирепый Тримунтан. Он широким разворотом свинцовых туч заволакивает небо и яростно бросается на своего противника зюйда, преграждающего путь в теплые края. И горе зазевавшимся рыбакам, свидетелям жестокой схватки двух невидимых великанов Юга и Севера. За свою беспечность не один из них поплатился жизнью. Несколько дней длится поединок двух великанов. Они, как два голодных коршуна в борьбе за добычу, стремительно налетают друг на друга, взметая вокруг серебристый пух снега. Вихрем кружатся в небе, бьются об лед, оглушительными взрывами кромсают зимнюю броню моря, уносят на огромных льдинах в кипучую пучину смельчаков с лошадьми и рыболовными снастями. Бросают льдины от берега к берегу, сталкивают их, с грохотом и треском трут одну о другую, рассыпая по воде алмазную крошку льда. К вечеру, когда остывает солнце, Тримунтан подминает под себя противника, сгоняет в кучу крошево льда и жгучими заморозками кладет темно-синие заплаты на ополони, сызнова одевая море в ледяной панцирь. С наступлением дня солнце жадно сосет горячими лучами лед, распаривает швы. Зюйд полнится силами, крепнет и нападает яростней. И тогда обессиленный, с подбитыми и опаленными южным солнцем крыльями, Тримунтан уходит в холодные края — на север.
Минувшая зима была скупой и лютой. Рыбаки провели дурной лов. Днем и ночью ползали по льду, делали проруби, сыпали в них сети, проваливались на тонком льду ополоней, отмораживали руки и ноги, рисковали жизнью, — но рыба не шла. Все же рыбаки не покидали море, успокаивая себя надеждой, что нападут на косяк и хоть наполовину возместят потраченные труды и здоровье. Переходили с места на место, снова ставили сети и терпеливо ждали рассвета, греясь у костра. В половине марта метеорологическая станция оповестила все рыбацкие поселки о ледоходе. И вскоре рыбаки увидели засверкавшую на всю ночь макушку высокого кургана. Это горел костер — сигнал о приближающейся опасности. Они слышали изредка глухой треск и гул подо льдом, тревожились, ломали перетяги, но когда гул стихал — успокаивались, снова заводили прогонами сети под лед, садились возле костра, проклинали дурной лов и материли вдоль и поперек окоченевшее море.
Больше всех бранился Панюхай. В весеннюю, летнюю и осеннюю путины он дальше как за полтора километра от берега не выезжал. Боялся воды, не доверял морю. На льду он был немного смелее, но теперь, когда с берега просигналили о ледоходе, его обуял страх.
Рыбаки спешно собирались, запрягали лошадей. Панюхай поднял маленькое острое личико, понюхал воздух — за что и прозвали его на хуторе «Дед Панюхай», — сощурил бесцветные глаза и в испуге прошептал:
— Господи, спаси и помилуй…
— Да вы кто, рыбалки или елки-палки? Чего мордуетесь? — закричал один рыбак, тряся бородой.
— Не видишь — чего? — отозвался другой, затягивая супонь. — Беда на носу. Кличут.
— Под носом у тебя беда, а не на носу. То бабы-поганки соскучились, вот и запалили костер. Да пущай у меня борода скиснет, чтоб я на обман им дался. Не уеду, покуда сани рыбой не завалю, — и он зажал варежкой пышную бороду. Видя, что рыбаки все же собираются, подумал. «А ведь всерьез уматывают…» — и принялся было отвязывать лошадь, чтобы запрячь ее в сани.
— Может, погодим ночку? — раздался чей-то неуверенный голос. — Ветер легчает. Гляди, косяк подойдет.
— Чего глядеть! — крикнул бородач, бросая поводья. — Не один, а может, десять косяков уже подходят. Сыпь сетки, и ладно будет.
Ветер быстро стихал, погода налаживалась. Рыбаки успокоились, решили остаться и распрягли лошадей.
…В хуторе с каждым днем нарастала тревога. Две ночи жгли на кургане костер, а рыбаки не возвращались. Председатель сельсовета снарядил двух парней и послал к рыбакам с наказом — прекратить лов и вернуться домой. Но гонцы опоздали. Лед тронулся, и рыбаки были унесены бурей в море.
…Льдина ввинчивалась в жгучую крапивную темь, подхваченная бешеным Тримунтаном. Панюхай вслух прочитал молитву, закрыл лицо руками, упал на сани, громко зарыдал.
— Дитё ты мое… Дитё… И не простившись…. сгинем…
Рыбаки накинулись на него с бранью:
— Заткните ему рот кляпом… Расслюнявился, хрен старый…
— Дитё? А у нас кто, щенки, что ли?
— Чего беду накликаешь, богомол?!.. Рыбалка… — бросил кто-то с презрением.
К Панюхаю подполз молодой рыбак и, турсуча за плечи, прохрипел:
