Девушка завладела драгоценной реликвией и ушла к Тимофею, навсегда покинув родительский дом.
Только через двадцать лет она родила Тимофею сына. Назвала его Павлом, воспитала в строгой набожности, научила греческому языку. Выезжая в город на богомолье, брала сына с собой. Приводила в церковь, ставила у гробницы Игнатия и заставляла подолгу молиться. Умирая, подозвала сына к себе и надела на шею маленькую сумочку на тонком гайтане, в которой хранилась копия грамоты.
Каждый год со всей округи в город съезжалось множество народу на поклонение «уцелевшему» митрополиту. Тимофей Белгородцев, хвастаясь происхождением жены, гордо заявлял всем, что в жилах его сына течет кровь священная, и часто напоминал об этом Павлу. Среди хуторян Тимофей пользовался уважением и в каждую путину, при выходе в море, избирался на время лова атаманом рыбацкой ватаги.
…Следующий небольшой куренек, плотно прижавшийся глухой стеной к частоколу двора Белгородцева, — бедняка Осипова, погибшего в море. В нем живут дочь покойного Евгенушка и секретарь сельсовета, он же и хуторской лекарь, Душин, сорокалетний холостяк.
Угловой кирпичный дом этого же ряда, с пятью большими комнатами — рыботорговца Урина. Появился Урин на хуторе в первые годы революции и за это время успел нажить недурное состояние.
Пересекающая улица заселена середняками. Она тянется к обрыву, поворачивает вправо и рассыпается по отлогому склону маленькими, наполовину вросшими в землю халупами сухопайщиков. Севернее, у взгорья, оторвавшись от хутора, стоит крошечный, с двумя комнатами, рубленый домик, принадлежавший ранее священнику. В нем живут заведующий клубом Зотов и секретарь комсомольской организации Виталий Дубов. Рядом — обезглавленная церковь, переоборудованная бронзокосцами под клуб.
Случилось это так.
В девятнадцатом году, накануне отступления деникинской армии, белые праздновали временную и последнюю победу над одной из частей Красной Армии. Вокруг поселка и на берегу моря пять суток валялись трупы красноармейцев. Бронзокосцы обратились к священнику с просьбой «предать земле убиенных», но тот, служа изо дня в день молебны в честь победы «христолюбивого» деникинского воинства над «супостатами», отказал прихожанам:
— Собакам — собачья честь.
При наступлении Красной Армии священник ушел с белыми и больше не возвращался. В первые годы набожные бронзокосцы посылали ходоков в город к митрополиту и просили себе священнослужителя, но к ним никто не шел. А потом, молясь на дому, они постепенно отвыкли от церкви и вспоминали о ней только тогда, когда проходили мимо, лениво крестясь на покосившуюся колокольню. Ветхая, забытая прихожанами деревянная церковь грозила рухнуть. Комсомольцы решили переоборудовать ее под клуб и добились на это согласия хуторян. Они отремонтировали здание церкви своими силами, открыли клуб, приобрели мебель, пианино.
Правее сухопайщиков теснятся одноглазые, кривобокие, с длинными горбатыми трубами курени бедноты.
А внизу, под обрывом, моргая по вечерам крошечными окошечками, недремлющим сторожем, стерегущим заповедные воды, одиноко стоит у моря саманная халупа вдовца Кострюкова, председателя бронзокосского сельсовета.
IV
У восточного побережья на бронзовом якоре качался рассвет. В небе меркли янтарные звезды.
Потревоженная рассветом мартовская ночь чернокрылой птицей улетела на запад. Внизу, под обрывом, гусиным стадом проплывали вдоль берега светло-пепельные льдины. Все яснее становились очертания хутора, берега, и степь заволакивал горьковатый кизячный дым.
Урин неспокойно сидел на дрогах, шевелил пухлыми щеками.
— Светает, Тимофей.
Белгородцев медленно выпрямил крутую спину, повернул голову к Урину, кинув на широкое плечо конопляный, в два кольца, ус.
— Хутор пробуждаться начнет. Увидят…
— Поспеем, — прервал Тимофей, понукая взмыленных лошадей.
Вскоре дорога повернула вправо, побежала мягким песчаным настом вниз, и они бесшумно въехали в хутор. В помещении совета горела керосиновая лампа. Возле нее, низко склонившись над столом, сидели Кострюков и Душин. Урин покачал головой, собирая в жирные складки красную, как у мясника, шею.
— Сидят, — ядовито усмехнулся он, толкнув Тимофея.
Белгородцев взглянул на окно. Кострюков ерошил одной рукой волосы, а другой перебирал бумаги, разбросанные по столу. Душин сидел с выдвинутой вперед нижней челюстью и постукивал карандашом по зубам.
— Две недели ночами сидят, а что высидят?
— Поглядим, — и Тимофей повернул лошадей в проулок.
Хутор просыпался, на улицах появлялись люди. Возле своего дома Урин выпряг пристяжную и прогнал ее через калитку. Вернулся к дрогам, опасливо огляделся вокруг, легко взял под мышки два брюхастых мешка и торопливо направился во двор, на ходу бросив Тимофею:
— Поезжай скорей, пока злой глаз не видит.
Белгородцев с Уриным ездили в город за нитками и сорочко́м. Ни того, ни другого на рынке не было. Но городские тайные перекупщики, ежегодно забиравшие у Белгородцева и Урина рыбу, снабдили их сорочко́м и нитками в избытке. Выехали они за день до ледохода, и Тимофей не знал о гибели кобылы и сеток.
Гулкий, дробный стук в ворота сорвал Павла с кровати. Наскоро сунув в сапоги босые ноги, он выбежал на крыльцо. Отец стоял по ту сторону ворот и долбил их вишневым кнутовищем. Павел сбросил с железных крючков перекладину, широкими полами распахнулись тесовые ворота.
— С благополучием, батя?
Тимофей кивнул головой, взял мешки с нитками и заскрипел крутыми ступеньками крыльца. Молчание его зародило в Павле тревогу. Он посмотрел вслед отцу, подумал: «Неужто узнал? Кто ж бы это ему?..» — и повел лошадь во двор.
В курене Тимофея встретила его мать, полуслепая старуха. Она протирала пальцами одной руки слезившиеся глаза, а другой — тянула к пояснице кофточку, зацепившуюся за высокий горб. Тимофей положил у простенка мешки, разделся, сел за стол. Старуха накрошила хлеба в глубокую миску, вылила в нее кувшин молока, поставила на стол.
— Кормись, Тимоша, — и прислонилась горбом к печи, прикрыв ладонью беззубый, всегда полуоткрытый рот. Она долго смотрела на сына, разминая пальцами пергаментные, прошитые морщинками губы. Подошла к столу, села рядом, вздохнула.
— Грех на хуторе случился.
У Тимофея замерли желваки. Он поднял голову, вопросительно уставился на старуху.
— Семь рыбаков не возвернулись. На крыгах унесло.
— Не велик грех.
— Тяжкий сынок… — она покачала головой и заплакала.
Тимофей спокойно продолжал есть. Вошел Павел. Он постоял у порога, несмело прошел к печи, снял с задвижек портянки и стал переобуваться.
— Ну, Пашка, — заговорил Тимофей, выбирая из бороды крошки хлеба. — Ниток теперь в достатке. Вон сколько, — он указал на мешки.
Павел обматывал портянкой ногу и не смотрел на отца.
— И рыбку будут свежаком забирать. Прямо с баркаса. На все договоренность есть. Улов бы богатый господь послал.
Павел молчал. Согнувшись, он набивал на ногу тесный сапог. На бронзовые скуластые щеки падали пряди курчавых волос. Тимофей отодвинул чашку, пытливо посмотрел на сына.
— Пашка!
Павел разогнулся.
— Погляди на меня. Ну? Почему закручинился?
— Звезда под лед пошла, — Павел отвел глаза в сторону.
— Как это пошла?
— Утопла…
— Раз-зява! — закричал отец, приподнявшись. У него кровью налились глаза, подломились в коленках ноги. Опустился на скамейку, выдохнул:
— Сказывай.
Павел стал рассказывать о случившемся, украдкой бросая взгляды то на стенку, где висела короткая плеть, то на отца, вобравшего голову в плечи. Тимофей все ниже гнул косматую гриву волос и хмурил лицо, шевеля колечками усов. Он слушал сына, но не понимал ни одного слова. В его сознании горела мысль только о погибшей лошади и сетках, неизмеримая жадность мутила рассудок. Ударом ноги опрокинул стол, — плеснулось в воздухе сизое молоко, хрустко разбилась глиняная чашка. Старуха в испуге отшатнулась к окну, перекрестилась.
— Тимоша, молил бы бога, что он хоть сына-то…
— А кобылу? — затрясся Тимофей. — А сетки?
Он тяжело поднялся и повел глазами по прихожке. Старуха поспешно ушла в горницу. Тимофей хотел обратить свой гнев на бога, что часто делал украдкой от Павла, однако вовремя спохватился.
Он не верил в бога, но дома размашисто крестился для видимости. Сына держал в богобоязни и не выпускал из-под своей воли. Воспитанный покойной матерью в строгой набожности, Павел был кроток, и когда отец в порыве бешенства кричал: «Снимай штаны!», он, несмотря на то, что обладал огромной силой и мог бы постоять за себя, оголялся до коленок, покорно ложился на скамейку и молча, не шевелясь, горел под крепкими ударами плети.
