— Идемте в комнату, — сказал старый Пурклав. Ева снова ухватилась за локоть Симана, и они вошли в дом.
— Улыбнись же, не смотри так сердито, — шепнула мать Симану на ухо. Тогда он стал улыбаться. Стулья для молодых были увиты гирляндами из брусничника. Все глаза уставились на жениха и невесту, и так же, как смущались когда-то их отцы и матери, смутились и они под этими пытливыми, полными догадок и любопытства взглядами. Когда стали пить вино, гости заговорили: — Горько! Тому, кто первый это произнес, Симан с наслаждением дал бы в ухо, если бы старый обычай не принудил его сдержаться и на радость гостям поцеловать свою невесту. Это он и сделал, легко и поспешно, но теперь горланила вся орава: — Горько! Сахару мало! Горько, горько!
Толпа была безжалостна и не успокоилась прежде, чем двое чужих друг другу людей не засвидетельствовали перед ее глазами свою близость — пока не засвидетельствовали, что признают совершившееся соединение на совместную жизнь и покоряются избранному родителями решению их судеб. Симан думал, как легко ему было бы сделать это, если бы рядом с ним на увитом брусничником стуле сидела та, другая девушка. Во время поцелуя губы его крепко стискивались и ему было стыдно того, что он делает. Он немного дрожал, так же, как Ева, но в его трепете не было ее молящего томления.
Музыканты играли застольный марш. Потом начались танцы. Соседский люд через окна свадебного дома глазел, как пляшут жених с невестой и что едят гости. Самые нахальные совались на кухню и не уходили прочь, пока не получали чего-нибудь… Большой кувшин с пивом обходил стол кругом и обращал малоразговорчивых в болтунов. Родители невесты принялись хвалить Еву, и Пурклавы хвалили Симана.
— Он у меня хороший сын, — говорил Екаб. — С малых дней я приучал его к работе и разумению. Пусть теперь поживет своей жизнью и ладит с женой так же, как ладил со своими родителями.
Симану вспомнился вечер после причастия восемь лет назад, и правая щека у него запылала, словно отцовский кулак злобно обрушился на нее.
Тилтниеце всплакнула, поминая Евины достоинства, и невольная колючесть мелькнула в ее взгляде, брошенном на Симана.
Снова танцевали и снова ели. Тьма сгустилась, затмились и умы людей, и первобытные инстинкты заговорили их устами. Целая толпа фавнов сидела в комнате и изрекала двусмысленности, все смелее и развязнее, стараясь превзойти друг друга в сальных остротах. Это была насмешка старого, отупевшего мира над стыдливостью нового, издевка потасканной обыденщины над чистотой и мечтами начинающих свой путь — первая закалка на том незнаемом пути, который сегодня пришлось начать Симану и Еве. И чем больше они смущались и краснели, тем назойливей их преследовала похотливость старых фавнов.
Потом Симану снова захотелось кого-нибудь ударить. Как загнанный в угол волк, он сидел напротив целой лающей стаи, и рот его дергался, приоткрывая зубы. А те думали, что он улыбается. Захмелевшая Ева смелее прижалась к нему и положила голову на его плечо. От этого ему стало еще неудобней, но робкий, умоляющий взгляд Евы пробуждал сочувствие, и тогда он в первый раз отыскал под столом ее руку и дружески пожал. Ева тотчас словно расцвела и улыбнулась ему, благодарная за ласку.
Когда перевалило за полночь, их отвели на верхний этаж и оставили одних. Еще раз всплакнули матери, еще раз поглумились фавны над их чистотой; насилу эти мучения окончились до следующего утра. И, пока внизу гости продолжали шумный пир, в темной комнате наверху царило молчание. Симан не зажигал свечи, которая была поставлена на стол возле кровати. Пока Ева раздевалась, он стоял у окна и глядел наружу, в промозглую осеннюю ночь. За рекой стоял дом. Симан долго глядел туда, но на дворе клубилась тьма, ревело море, и в том сером доме ни в одном окне уже не было огня. В комнате тоже царила тьма, и в самом темном углу сидело чужое существо, робко ожидая, когда Симан придет к нему с лаской. Теперь он знал, что он на всю жизнь остался один с этим чужим человеком, которого он был не в силах ни возненавидеть, ни полюбить. Зачем это было нужно? Зачем было так, что земля и море снова когда-нибудь дождутся утра, а его жизнь этой ночью должна была погрузиться в непроглядную тьму без надежды на новый день?
— Симан… — позвал голос, — что с тобой?
Он еще раз поглядел за реку. Там не горело ни одного огонька.
Сорок лет они прожили вместе и вырастили нескольких сыновей и дочерей.
На причале рыбачьей гавани гроб Симана Пурклава вынесли из моторной лодки на берег и поставили на катафалк, покрытый черным покрывалом. С церковной колокольни доносился заупокойный звон. Возле церкви шествие на минутку остановилось, затем тихо тронулось дальше. Ехать приходилось очень медленно, так как дорога была песчаная и разъезженная; старая Ева Пурклава пыталась идти пешком за гробом своего мужа, но на полпути устала и ее посадили на повозку. У дочерей и невесток были черные шляпы с широкими траурными вуалями, у каждой в руках благоухал зеленый венок из еловых веток; оба сына — Екаб и Мартынь — шли с непокрытыми головами, и их бурые лица сейчас казались мрачно-торжественными.
У кладбищенских ворот в последний раз открыли гроб и близкие заглянули в темное, как медь, лицо покойника, которое даже смерть была не в силах сделать светлее. Таким прямым и длинным, как сейчас, старый Пурклав не лежал лет тридцать — с тех пор как ревматизм скрючил его тело. Седая борода была подстрижена, волосы расчесаны с пробором слева, густые брови отбрасывали тень на запавшие глаза. Если бы Симан сейчас мог еще слышать, он услыхал бы много ласковых и жалостливых слов, каких ему никто не говорил, пока он был жив. Если бы глаза его еще могли открыться, он увидел бы заплаканные лица, вспухшие и воспаленные веки, и, может, тогда ему не было бы жаль своей убогой жизни. Теперь он ничего этого не видел и не слышал, и горе близких касалось его не более, чем теплый весенний ветер, который в последний раз взъерошил его седые волосы.
Мужчины подняли гроб на плечи и внесли на кладбище. Через пятьдесят шагов их сменили другие, а остаток дороги до могилы гроб несли друзья юности покойного, такие же седые и старые, как он. Звонил колокол на часовне, на гроб сыпался песок, и женщины рыдали в голос. Когда все было кончено, одному из сыновей следовало поблагодарить пришедших проводить отца в последний путь. Екаб переглянулся с Мартынем, ни один не хотел взять на себя эту обязанность. Наконец Екаб собрался с духом и, выйдя из толпы, громко произнес:
— От имени близких душевно благодарю всех за проводы моего… — Тут он замялся и тихо закончил: — моего дорогого отца на вечный покой.
Закончив краткую речь, он утер пот и украдкой взглянул на Мартыня. Тот едва заметно усмехнулся, так как было в той речи одно слово, какого они не умели употреблять, поэтому, будучи произнесено впервые, оно прозвучало фальшиво. Никогда не говорили они «дорогой отец», про себя звали его стариком.
Могильщику на лопату набросали мелочи, затем чужие разошлись, а близкие еще задержались у могилы.
— На будущий год надо бы обнести оградой… — промолвил Екаб. Он был старшим сыном и унаследовал дом.
— Это твоя забота, — сказал Мартынь.
— Я устроил похороны, — возразил Екаб. — Мне одному, что ли, хлопотать обо всем!
— Гроб был самый дешевый, какой только можно достать, — отрезал Мартынь. — Я бы постыдился такой брать.
— Чего же ты не купил получше? — Екаб не остался в долгу.
Теперь и сестры пришли на помощь Мартыню и начали упрекать Екаба за то, что похороны были без музыки.
— Уж столько-то отец заслужил, чтоб его похоронили с оркестром.
— Да чего ж он не вступил ни в одно общество, — протестовал Екаб. — Тогда была б и музыка, и флаги.
Матери наконец удалось утихомирить спорящих, и все мирно и чинно дошли до взморья. Но, когда моторная лодка вышла в море, перепалка разгорелась снова. Чтобы перебороть шум мотора, говорить приходилось громко.
— Ты подлизывался к отцу, потому тебе одному все и досталось! — кричал Мартынь. — Но это не по закону, и я не успокоюсь, пока не получу свою долю.
— Отец сам так хотел, — отвечал Екаб. — Просил я у него, что ли.
— Ты вился угрем, кто же этого не видел!
— Уймись и не кричи, ты в моей лодке сидишь! — напомнил Екаб.
— Ах, в твоей? — передразнил Мартынь. — Ты ее делал?
— Если ты не уймешься, я вышвырну тебя на мель! — пригрозил Екаб.
Как ни пыталась мать примирить сыновей, ее робкий голос терялся в шуме мотора и криках. Ссора становилась все ожесточеннее, наконец, оба брата бросились друг на друга. Младший был сильнее. Стащив Екаба вниз, на настил лодки, он придавил ему грудь коленом и стал бить по голове. Уже оба были в крови, у черного пиджака Екаба отлетел воротник. Наконец зятьям надоело наблюдать за бессмысленной дракой и они вдвоем отбросили Мартыня на нос лодки.
