Пашка обрушился со своим воинством на барское имение как грозная кара, как ураган. За какую-нибудь минуту-две особняк был взят штурмом.
Пашка проявил себя неплохим полководцем, он знал, что перво-наперво нужно уничтожить главные силы противника — бородатого «генерала» с ружьем, который в это время подметал веником коридор. Пашка налетел на старика, свалил его на пол, скрутил руки назад, а Мишка Аршин уселся на грудь «генерала» и, вцепившись левой рукой в горло, правой с натугой втискивал ему в рот кляп из фуражки с золотыми позументами.
— Та що вы робите, босота несчастна?! — хрипел «генерал», вырываясь и мотая головой.
Но Пашка крепко держал его. У Пашки давно копилась против «генерала» злость, и врагу не было пощады. Так и бросили его ребята на полу у двери, со связанными за спиной руками. Изо рта у «генерала» торчал скомканный золоченый картуз, как будто старик жевал его, жевал, да не мог справиться — заморился.
По всем военным правилам Пашка выставил на крыше дома дозор. Часовому сказал:
— Стой и смотри! Если кто будет приближаться к дому, дай сигнал, — а сам кинулся искать Мадмазель Таранку. — Бей их, где они тут заховались! — кричал он.
Мишка Аршин подбежал к двери, за которой укрылись дети и Таранка, загрохотал кулаками, заорал:
— Вылезай, буржуй, всех перебьем!
Но тут ребята увидели на стене огромную, от пола до потолка, картину, изображавшую царя Николая II. Верка первой кинулась к портрету, но не могла свалить. Ей помог Володька Дед, а потом и Колька Штейгер. Когда золоченая рама с царем грохнулась на пол, Пашка наступил на портрет ногой и стал выдирать царя. Подбежала Верка, прыгнула на портрет. Они вмиг растерзали царя на части так, что на одном куске оказались сапоги царя, на другом — половина лица с ухом, а на третьем усы и грудь в медалях.
— Бей, ломай, не жалей буржуйское добро! — командовал Пашка и замахнулся было обушком на высокое красивое зеркало, собираясь садануть по нему так, чтобы осколки брызнули по сторонам, но вдруг замер с занесенным обушком: первый раз в жизни он увидел свое отражение и оторопел, глядел как завороженный и не мог оторвать взгляд, узнавал и не узнавал самого себя. Так вот, значит, какой он есть! Чудно — глядит из зеркала чумазая рожа. Сам не зная почему, Пашка вдруг застыдился самого себя, медленным движением снял колпак, не спеша вытер им страшенное свое рыло, но оно не стало чище. И как-то вдруг все перевернулось в душе, потух азарт, и Пашка впервые вспомнил о том, где он и зачем сюда пришел. Перепугал людей, побил стекла, учинил разгром, а зачем?..
— Как зачем? — Пашка растерялся только на мгновение. Он увидел, как Верка стащила кочережкой с подставки бронзовое распятие Иисуса, и закричал, одобряя. — Правильно, Верка, чего они тут, буржуи, богу молятся!
— Пашка! — звал из соседней комнаты Мишка Аршин. — Я ихнюю музыку нашел!
Пашка побежал туда и увидел черный блестящий ящик на пузатых точеных тумбах.
— Вот послушай! — И Мишка принялся лупить кулаками по белым клавишам, отчего ящик зарокотал басом. — Громи буржуйскую музыку! — И Мишка Аршин размахнулся, чтобы ударить по блестящей крышке рояля, но Пашка остановил его:
— Не трожь!
Хрустя осколками битого стекла, Пашка ходил по барским хоромам как грозный завоеватель. В первую очередь ребята реквизировали продукты: в судке на кухне обнаружили остаток молока, и ребята велели Верке допить его. В кульке на полке нашли крупу. Володька Дед сунул кулек в карман, но, когда бегал по ступенькам лестницы, крупа высыпалась на ковровые дорожки тоненькой струйкой.
Больше всего они обрадовались хлебу. Тут же разломили его на куски и стали жевать с жадностью. Колька Штейгер притащил откуда-то банку с маслом и, хотя оно не очень хорошо пахло, макал хлеб и причмокивал от удовольствия.
Когда были съедены продукты, Пашкины воины, притихшие, с величайшим изумлением на грязных лицах, бродили по гулким коридорам и залам, где стояли золоченые стулья с мягкими сиденьями. Со стен смотрели на них картины: какие-то дядьки тянули на веревках пароход по реке, на другой картине генерал сидел на коне, вздыбив его как свечку. Поражались ребята беломраморным человеческим фигурам, стоявшим по углам. Фигуры были красивее тех грубо обтесанных каменных баб, которых часто находили ребята на степных курганах вблизи рудника. Правда, здесь уже кто-то побывал до Пашки, потому что у одной каменной статуи были отбиты руки, но все равно невозможно было оторвать от фигуры глаз — она казалась живой.
Задержались ребята возле большого кувшина, расписанного цветами. По бокам у него торчали круглые ручки, а горло узкое, как у гуся.
— Зачем такой горшок?
— Как зачем? Пить.
— Чего пить?
— Воду.
— Тю, столько разве выпьешь: живот лопнет.
— У буржуев не лопнет, — сказал Пашка, — у буржуев животы вот какие, — и Пашка широко развел руки.
Забрели ребята в какую-то темную комнатку и с величайшим недоумением рассматривали круглую белую посудину, над которой висел на стене такой же белый ящик с длинной цепочкой и ручкой на конце.
— Чегой-то? — шепотом спросил Володька.
Ребята молчали. Никто не знал, зачем здесь эта посудина. Но вот кто-то потянул за цепочку, и вода с шумом полилась в чашу. Тогда Пашка почему-то замялся и сказал:
— Пошли отсюда, нечего тут делать.
Дни поздней осени коротки, и вот уже завечерело. Ни Пашка, ни его преданные воины не заметили, как за окнами постепенно темнело. Ребята ходили по беломраморным лестницам степного двора, по его голубым, золотистым и красным залам, где на окнах висели бархатные портьеры, а на полу постланы ковры. Ребят поразила незнакомая жизнь, и порой им казалось, что они очутились в сказке.
Пашка, очарованный красотой картин и статуй, мебели и ковров, совсем забыл, что пришел с огнем и мечом, пришел, чтобы заставить буржуев стать перед ним на колени. Да и «буржуи» выглядывали из-под кроватей испуганными глазенками. Пашке уже не хотелось, чтобы перед ним становились на колени, он уже насытился победой. И когда Колька Штейгер, проходя мимо двери, за которой спрятались буржуйчики, забарабанил в нее кулаком, Пашка сказал:
— Не трогай, нехай сидят. И так набрались страху, гляди, пора штаны стирать.
А в это время в комнате плохо понимавшие по-русски дети горько плакали, сгрудившись вокруг Мадмазель Таранки. Кто был посмелее, тот на цыпочках подкрадывался к двери и поглядывал в замочную скважину, стараясь понять, что делают грозные завоеватели. Но те уже ничего не разбивали, просто ходили по коридорам, тихо переговариваясь.
Когда стемнело, с крыши, по пожарной лестнице спустился Пашкин часовой и доложил, что со стороны села через овраг движутся к дому какие-то люди с топорами и на бричках, запряженных лошадьми. Часовой добавил, что он заметил этих людей еще перед сумерками, и ему показалось подозрительным, что они прятались в балке, о чем-то сговаривались и указывали пальцами на помещичий дом.
Часовой рапортовал Пашке в коридоре, где лежал на полу и, наверно, отдохнул хорошенько, а может, и соснул часок поверженный «генерал». Пашка обратил внимание, что старик, услышав тревожное сообщение часового, стал бурно обнаруживать признаки жизни: мычал, мотал головой, давая понять, что хочет что-то сказать.
Пашка велел развязать «генерала», и, когда ребята освободили деду затекшие руки и вынули изо рта кляп, старик, заикаясь и отплевываясь, сказал, что нужно поскорее закрывать двери и окна, что это едут сельские кулаки грабить имение — они уже не первый раз пытаются это сделать. Главарем у них какой-то Микола Чирва, лютый человек.
Некоторое время Пашка молчал, озадаченный словами старика. Потом вспомнил, как однажды сам видел Чирву в ревкоме. Кулак пришел со своими дружками, за поясом у него торчал револьвер. «Заседаете, господа-товарищи?» — спросил он. «Заседаем, — ответил Петр, председатель ревкома. — Что хорошего скажете, Чирва?» — «А то скажу, что моя пушка, между прочим, наведена на ваш ревком». — «Чем же ты зарядил пушку, не бураками стрелять собираешься?» — «У Чирвы есть чем заряжать и кому стрелять есть», — сказал кулак. Петр рассердился не на шутку. «Знаешь что, Чирва, некогда нам твои прибаутки слушать. Говори, зачем пришел?» — «Грицко, объяви им нашу декларацию», — приказал Чирва. Бандит в рваном треухе вышел наперед и стал читать: «Мы, селяне, объявляем себя единственной и абсолютной властью». — «Иди проспись, Чирва, — сурово сказал Петр. — Обойдемся без кулаков». — «Ты моего кулака еще не пробовал, — задирался Чирва. — Мы представители народа и требуем разделения власти». — «Какой ты представитель народа? Ты пьяница — это мы хорошо знаем». — «Идем, батько, — потянул за рукав Чирву один из бандитов. — Хай, они тут заседають, а мы знаем, шо делать». — И бандит, подмигнув, нехорошо усмехнулся…
