Кавалерийский эскадрон Семена Чалого, сформированный из разрозненных партизанских частей, в ожидании приказа из штаба полка расположился в глубокой балке, в десяти верстах от шахты «Мария», занятой противником.
Пологие склоны степной балки заросли кустами шип-шины. Бледно-розовые цветы, слегка поблекшие от полуденного зноя, усыпали колючие ветви, и такой дурманяще-сладкий аромат плыл от них, так празднично было вокруг, что казалось, нет никакой войны, а есть жизнь, есть весна, несущая обновление.
Меж цветущих кустов паслись нерасседланные лошади. Стремена, свисая по бокам, покачивались в такт взмахам лошадиных голов. Изредка какое-нибудь стремя вспыхивало на солнце отполированной гранью и слышно было фырканье измотанных голодных коней.
В козлах стояли нагретые солнцем винтовки, а вокруг отдыхали бойцы. Кто сидел, задумчиво глядя в степную даль, кто лежал забывшись, уткнув лицо в пахучую траву, кто спал, подложив под голову шашку в ножнах.
Командир растянулся на земле, примяв пыльными сапогами нежные кустики горькой полыни. Над ним простиралось бездонное синее небо, такое мирное и тревожное.
Эскадрон тосковал по убитому вчера разведчику Ивану Радченко. А может быть, они грустили о покинутых шахтах, о женах и невестах, оставшихся в родном краю.
Товарищ убитого разведчика Сашко Сулим сидел возле командира и, глядя в дрожащую от зноя степную даль, задумчиво жевал стебелек полыни. В глазах у него застыла тоска. Но вот он тихонько, неуверенно запел вполголоса:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Сашко не знал всех слов этой красивой песни, которую часто пел его погибший друг, но он любил эту непонятную, чем-то удивительную и трогающую за душу песню, он чувствовал сердцем волшебную силу ее слов, и перед ним вставал благородный облик товарища, чья могила, вырытая шашками, осталась за дальним курганом.
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Сашко Сулим был в эскадроне запевалой. Он знал много песен маршевых, боевых, развеселых, но такой необыкновенной, чем-то похожей на молитву, какую пел Ваня Радченко, не слыхал никогда. Но нет разведчика в живых. Осталась после него простреленная гитара. Теперь ее струны не звенели, а, казалось, жалобно вскрикивали, когда кто-нибудь из конников привьючивал ее к седлу.
Командир Чалый приподнялся с земли, скрипнув кожаными ремнями, перепоясавшими крест-накрест богатырскую грудь, окинул взглядом степь и сказал с улыбкой:
— Весна… Хороша наша степь шахтерская, а приходится уходить. Только Иван остается… Ничего, нехай знает белая кость: все равно не царствовать ей над рабочим людом! Погиб отец — сын встанет на его место, упадет сын — мать возьмет винтовку. Никому не победить революционного народа.
Командир был человеком сурового нрава, говорить не умел и не любил, да, видно, запала и ему в сердце эта песня.
Сашко пружинисто вскочил, отряхнул щегольские, обшитые кожей галифе и сказал:
— Хватит! Мертвым слава, а живым думать за жизнь. Правильно я мыслю, товарищ командир?
— Правильно! Обойди посты.
Не успел Сашко подняться на вершину кургана, как навстречу ему из-за кустов вышли двое: часовой вел какого-то паренька, обутого в тяжелые, большие сапоги. На стриженой голове пленного неуклюже торчала серая солдатская папаха явно белогвардейского происхождения: даже след от кокарды был заметен. Передавая лазутчика Сашко Сулиму, часовой объяснил:
— С «Марии» пришел. В эскадрон просится. Видать, белые подослали.
Сулиму с первого взгляда не понравилось нежное, с тонкими стрелками бровей лицо задержанного. «Контра», — решил он про себя и представил, как сейчас командир будет допрашивать этого гимназистика или кадета. Сашко сам немало отправил таких к господу богу на жительство. Стоит только поприжать, и сразу заклацает зубами от страха.
Сашко вынул клинок, блеснувший на солнце.
— Если шпион, я с тобой лично разговаривать буду.
— А если не шпион? — спросил пленный и усмехнулся. Такого нахальства Сашко не ожидал.
— Руки выше, гад! Иди не разговаривай! Секану шашкой, и понесешь свою голову под мышкой, как астраханский арбуз.
— Не кричи, не испугаешь, — огрызнулся тот и, не оборачиваясь, зашагал с горы.
Сашко держал наперевес обнаженный клинок.
Бойцы эскадрона всполошились. Семен Чалый, закуривая, внимательно глядел из-под густых бровей на странно одетого паренька.
— Веселей шагай! — покрикивал Сашко, задетый вызывающим спокойствием пленного, и, чтобы рассмешить бойцов, слегка кольнул пленного клинком в причинное место.
Когда лазутчика подвели, командир спросил:
— Ты кто такой?
— Человек.
— Гм… а я думаю, что за телка ведут… Ну, рассказывай, если ты человек, кто такой, откуда?
— Прими в эскадрон. Я с шахты «Мария», у меня батька с матерью шкуровцы зарубали.
Бойцы, столпившиеся вокруг, молча слушали. Не так легко провести их или разжалобить. Слишком суровое время настало, чтобы верить на слово.
— Опусти руки, — разрешил Чалый. — Говори толком: кто ты?
— Шахтер.
За спиной командира послышался смех. Черные глаза пленника вспыхнули точно угли:
— Чего зубы скалите? Говорю — шахтер!
На этот раз все бойцы рассмеялись.
— Обыщите его, — подсказал Сашко. Задержанный оттолкнул бойца.
— Отойди, сам обыщусь.
— Как же ты через фронт прошел, да еще днем? — спросил Чалый.
— Я где хочешь пройду, — самоуверенно проговорил паренек и вытащил из-под ситцевой рубахи длинный черкесский кинжал.
— На! — сказал он, отдавая бойцу оружие.
— А что у тебя еще есть? — спросил Чалый.
— Кое-что найдется, — отозвался тот, доставая из кармана гранату, за ней другую. Все это он положил на траву к ногам Чалого, прибавил обойму винтовочных патронов и недоеденный сухарь.
Командиру явно нравился этот ершистый подросток.
— Все?
— Все.
— Где оружие взял?
— У белых. Когда они спать легли, я хату поджег.
— Чью хату?
— Свою. Вместе со шкуровцами…
Сашко, с недоверием следивший за рассказом, сердито стукнул ножнами шашки по земле.
— Брешет, гад.
— Сейчас узнаем, — сказал командир и, присаживаясь на корточки, стал разбирать и разглядывать оружие паренька.
— Нехай руки покажет, если шахтер, — предложил Сашко.
— На, смотри, — с неожиданной злостью проговорил пленный и поднес грязные ладони к лицу разведчика.
— Отойди! Что ты мне в морду лапы суешь, а то я… — И Сашко в свою очередь поднес к лицу пленника давно не мытый, пропахший ружейным маслом тяжелый кулак.
— Стойте, хлопцы! Я зараз узнаю, шахтер он или нет, — сказал Вихров, боец в кубанке с красным верхом. — Скажи-ка нам, что в шахте лимонаткой [2] называется?
— Знаю, — проговорил парень, — искал лимонатку…
— Ну и как, нашел?
Тот лишь усмехнулся в ответ, потом сказал:
— Пойди сам поищи, да не забудь прихватить два ведра вентиляции.
Бойцы, среди которых большинство были шахтеры, рассмеялись, одобряя меткий ответ паренька.
— Значит, шахтер, — сказал Вихров, точно обрадовался этому.
— Сколько же тебе лет? — спросил Чалый.
Пленный замялся.
— Ну?
— Двадцать пять, двадцать шестой пошел… — скороговоркой выпалил подросток, блеснув настороженными черными глазами.
— Если двадцать пять, усы должны быть, — не то в шутку, не то всерьез сказал Вихров.
— Побрился человек, — ехидно заметил Сашко Сулим, — вам бы только зубы скалить. Ну, чего смеетесь?
Парень побледнел, шагнул навстречу командиру:
— Записываете или нет? Мне ждать некогда.
Чалый даже отступил на шаг.
— Ого, на командира орет. Видали такого храбреца?
— Мне все равно — командир ты или нет, а смеяться над собой не позволю!
У паренька от гнева даже покраснела его тонкая, почти детская шея. Бойцам уже было ясно, что никакой он не лазутчик и записать паренька в эскадрон следует, но все уже так развеселились, что не могли остановиться и продолжали шутить. Сашко Сулим показал пареньку шашку и спросил:
— А что за штуковина, можешь сказать?
Тот обиженно отвернулся, но Сашко не отставал:
— Скажи, для чего она?
— Суп из котла черпать.
Сашко даже растерялся, не зная, смеется над ним паренек или говорит всерьез.
— Нет, ты скажи, а не увиливай.
— Шабля это, вот что, — серьезно ответил парень.
От дружного хохота бойцов даже кони вскинули головы.
— Как ты сказал? Повтори.
— Записать его поваром, — смеясь, проговорил Чалый.
