Дружки стали дразниться: твой дядя, видно, невесту себе высматривает? Я смутился.
Следующий день показался мне пустым и томительно-скучным. Она не пришла в школу. Тут-то и осенила мысль: взять у матери веревку и отправиться за хворостом. Пройти мимо дома Халлы (так я прозвал ее про себя, что значит «С родинкой»). Но ни одной тени не промелькнуло за колючей изгородью. Уныло взобрался я на вершину холма, сел и уставился сверху на ее двор. Зачем? Чаще нам не дано понимать самих себя.
Час промелькнул незаметно. Истек второй. Я по-прежнему не сводил глаз с дома Халлы.
Понемногу сумерки затопили овраги, стали подбираться к вершине холма. Уже и стадо пригнали в селение.
Я вспомнил, зачем вышел из дому, побежал вниз, на берег Дашгынчая, в заросли бузины. Уперся коленом в землю и стал тянуть на себя сухие корни. Бузина пачкала одежду соком ягод, но я ничего не замечал. Взвалил на спину вязанку — и до чего же она показалась мне тяжела! Сообразить было легко: я так и не повидал девочку с родинкой.
А как объяснить матери долгое отсутствие? Селение у нас такое, что всем известно друг про друга все. Если курица пропадет, женщины знали, в какую сторону повернуться, чтобы стыдить вора.
Во дворе было пусто. Подоенная корова жевала сено. А вся наша маленькая семья сидела на земляном полу в лачуге вокруг расстеленной скатерти за ужином. Мать молча налила мне чаю.
С того дня и пошло: то я уходил учить уроки к товарищу, то задерживался в школе, а на самом деле просиживал предвечерние часы на Каракопеке. Двор Халлы был отсюда виден как на ладони. Я следил, как она подметает двор, колет мелкие поленья или выносит на веранду табурет, садится и читает книгу. Мысленно я все время разговаривал с нею. «Эй, Мензер! Все уроки выучила?» — «Конечно. Осталось переписать набело». — «А что будешь делать после седьмого класса?» — «Поеду учиться в город». — «Вот здорово! Я тоже». — «Значит, будем вместе». — «Послушай, дай я спущусь и помогу тебе колоть дрова. У тебя ведь нет брата, а вчера ты целый день стирала…» — «Откуда ты знаешь?» — «Я все про тебя знаю. Уцеплюсь за ногу орла, он поднимет меня в небо, оттуда и смотрю».
Однажды мои сладкие мысли были прерваны грубым окриком:
— Эй, ты! Убирайся отсюда, пока цел!
Это был Фарадж, рослый парень, которого мы в школе прозвали «Табунщиком», он помогал пасти колхозных лошадей. Фарадж был ловким, сильным, умел на коне скакать без седла.
— Разве здесь твое место?
— Оно не для беженцев!
— Какие мы беженцы?
— Проваливай, болтун. Силенок чуть, а язык с аршин.
— Уйду, но не потому, что испугался…
— Ладно, ладно, топай, не поворачивайся.
На следующий день я довольно долго бродил по холму, не решаясь подняться на вершину. Вдоволь напился из Каменного родника. Вода в нем удивительная: летом холодная, а зимой теплая, даже слегка курится паром на морозе. Вокруг родника когда-то рос густой лакричник, потом его распахали, хотя корни до сих пор можно выкопать. Зимою такой сухой корень горел в очаге жарко, как нефть. Ведь места вокруг селения безлесные и мало кому по средствам покупать дрова. Вот и собирали сухие веточки, стебли и корни, как муравьи хворостинки.
Меня снова нагнал звук копыт. Фарадж скакал, не разбирая тропинок. Я остановился. Он замахнулся — кнут просвистел возле уха. Хотел пнуть ногой, я увернулся.
— Штаны научись носить, а потом на девушек заглядывайся! — свирепо прокричал он.
После уроков я подкараулил Халлы. Спросил в упор:
— Кем тебе приходится сын табунщика?
Она в замешательстве нахмурила брови.
— О ком ты говоришь?
— Сама знаешь, о Фарадже.
— Какое тебе до него дело?
Она повернулась, чтобы уйти. Я заступил дорогу:
— Послушай! Он злой, противный.
— Вот как? Ну и пусть.
— Я хочу быть твоим братом, чтобы оберегать тебя.
Она сначала улыбнулась, потом от души рассмеялась:
— Хорошо. Будь.
С того дня наши отношения изменились, хотя разговаривали мы по-прежнему редко. Встречаясь, дружески здоровались: «Как поживаешь?» — «Хорошо». Вот и все.
Дядя Селим как-то окликнул меня. Только что прошел снегопад, я сбросил с крыши снег и теперь отгребал сугроб от дома. После метели небо стало прозрачным, словно родниковая вода. На солнечную сторону, где сильно припекало, высыпало полселения. Женщины вязали джорабы — толстые носки, старцы степенно беседовали, малыши резвились.
Хотя возле нашего дома никого не было, дядя Селим нерешительно и смущенно озирался.
— Послушай, Замин, — проговорил он с запинкой. — Я тебя попрошу отнести записку. В ней ничего особенного нет. Просто одна школьница попросила разузнать в городе насчет ученья. Я могу ей дать хороший совет. Пусть учится, правда?
— Пусть, — отозвался я. И добавил по-взрослому: — Какой толк дома сидеть?
— Вот и хорошо, — обрадовался Селим. — Их дом на краю селения, за колючей изгородью. Знаешь?
— Знаю… Вернее, найду как-нибудь, — поспешно поправился я, догадываясь, о ком идет речь.
— А еще лучше — отдай по дороге из школы. Только когда возле нее не будет подруг. Чтоб никто не видел. Обещаешь?
Я обещал.
Так я стал письмоносцем дяди Селима. Мне это было совсем не трудно. Мы уже так подружились с Халлы, что никто не удивлялся, видя нас вместе, даже взявшихся за руки. Я знал места, где росли первые фиалки. Еще не распустившиеся ставил в стакан, и они, согревшись, понемногу открывали лепестки.
У школьников было принято привязывать небольшие букетики фиалок, подснежников, нарциссов к веткам алычи и дарить учителям. Такие нарядные ветки охотно покупали и проезжие. Но я свои цветы приносил только Халлы. Мы уже выросли, окончили семилетку, Халлы поступила в педучилище в городе, а я все рвал для нее цветы.
С сыном табунщика мы больше не сталкивались. Но его горбоносое лицо с выпуклыми глазами и ощеренным редкозубым ртом частенько маячило где-нибудь поблизости.
Однажды дядя Селим отвел меня в сторону.
— Ты не замечал, Фарадж часто ходит в дом к Мензер?
— Какой Фарадж? — переспросил я, хотя отлично понял о ком речь. И неожиданно для самого себя выпалил: — Он скверный человек. Я его ненавижу!
— Почему ненавидишь? Объясни, Замин.
— Он околачивается возле Мензер, когда она приезжает. Крадет арбузы на колхозной бахче и носит ей в подарок.
— Откуда ты знаешь?
— Не трудно догадаться. Во дворе ни семечка не посадил. Еще и навоз из колхозной конюшни продает на сторону. Ворюга! Краденым добром хочет разбогатеть. Чтобы Мензер прельстилась на его подношения — это невероятно. Вы ее не знаете хорошо.
Дядя Селим покачал головой, напряженно думая о чем-то своем.
— Ты еще слишком молод, Замин. Со временем поймешь, что в жизни случается много непонятного. Я тоже, как ты, не верил этому раньше.
От странного разговора на душе сделалось тревожно. Я был рад, что дядя Селим говорил со мной как с равным, считал достаточно взрослым, чтобы доверять. Но откуда у него такое беспокойство, едва речь коснется Мензер? Разве она для него не обычная девчонка, которой он время от времени готов дать полезный совет?
— Табунщик для Мензер что пыль на дороге, — сердито сказал я.
— Но их хотят обручить. Ты слышал об этом? К ней уже многие сватались. Только отец твердит, что у мужчины слово твердо: обещана Фараджу.
— Вы это точно знаете?
— Точно. Боюсь, отец и из техникума ее заберет, — добавил он уныло. — А я хотел, чтобы она училась. Ты же помнишь?
Словно два клыка вонзились в мое сердце. Один — Халлы обручат с Табунщиком. Второй — оказывается, дядя Селим тоже неравнодушен к ней.
— Напишите ей письмо, — проговорил я чужим голосом. — Отнесу. А Фарадж… да я ему дом подожгу!
— Нет, он человек оп-пасный… Не связывайся с н-ним… — Дядя Селим странно заикался.
Прежде я его таким беспомощным никогда не видел. Неужели все оттого, что он боится потерять Мензер? Или это мои выдумки? Дядя просто хороший человек, болеет душой за девушку? Хочет хоть одну из них вырвать из тьмы старых обычаев, из невежества?.. Ведь сказал же он мне однажды, передавая записку для Мензер:
— Скажи ей, пусть не боится отца. Надо будет, в ее судьбу вмещается партийное руководство. Новая деревня это не только колхозы и электричество. Это новые люди! Если хоть одна из девушек получит настоящее образование, за ней наверняка потянутся остальные.
Но сейчас прежней убежденности не было в его тоне. Упавшим голосом пробормотал, что, хочет она или нет, ее все равно отведут в дом нареченного. Все сделается по пословице: налили воды в стакан — она и стала питьевой!
