Но сейчас прежней убежденности не было в его тоне. Упавшим голосом пробормотал, что, хочет она или нет, ее все равно отведут в дом нареченного. Все сделается по пословице: налили воды в стакан — она и стала питьевой!
— Но что же нам делать? — вскричал я.
— Поговори с Мензер… убеди ее быть смелее… Пусть сама решит, что для нее лучше…
Что-то недосказанное сквозило в его словах. Я не вдумывался. Мысли мои тоже унеслись далеко.
Какой приветливой, доверчивой была со мною Халлы последнее время перед отъездом. При расставании рука ее все чаще задерживалась в моей.
Однажды, в самом конце февраля, я принес ей несколько ранних нарциссов. Вокруг еще лежал снег, а упрямые стебельки уже поднялись на солнечном бугре. Она взглянула на меня с благодарностью. Белки ее глаз показались мне белее самого чистого снега. Будто тень на снегу, они отливали синевой. Родинка на щеке, возле правого крыла носа, сделалась еще заметнее. Халлы обхватила гибкими пальцами мою руку, поднесла ее вместе с цветами к лицу. Холодок волнения пробежал по моему телу.
— Что ты смеешься, Халлы? — в замешательстве буркнул я.
— Сейчас бы сюда зеркало! Твой нос весь в желтой пыльце!
— Значит, тебе не понравились мои цветы? — спросил я.
— Мне и колючка от тебя дорога, — ответила она.
Мы невольно оглянулись по сторонам. Возле родника никого не было. Только летом здесь полным-полно народу: кто приходит по воду с кувшинами, кто полощет белье, кто просто отдыхает у журчащей воды. Разгоряченные парни, играя в мяч, спешат к роднику напиться.
Халлы вынула платочек и обтерла мое лицо. Старую кепку сдвинула немного набекрень.
— Так красивее, — сказала она. — У тебя большой лоб, зачем его прятать? Ты, наверно, очень умный, Замин?
Я смешался, едва выдавил:
— Какой ум без учения? Дальше учиться я не смогу.
— Почему?
— Кто будет помогать семье, матери? Я очень люблю свою мать. А ты любишь отца?
— Отец есть отец, — сдержанно отозвалась Халлы.
— Но ведь он…
Она приложила к моим губам палец, чтобы не услышать ничего дурного о своем отце…
Вот что мне вспомнилось, пока дядя Селим вел свою сбивчивую речь. Решительно, он не был похож сегодня сам на себя! На того сдержанного умного мужчину, которому я старался подражать последние годы. О Фарадже сказал с раздражением, что тот малограмотный невежда и дальше табунщика никогда не поднимется. Ввернул о самом себе, что близко знаком со всеми большими начальниками из района и что те ценят его.
Я смотрел на дядю Селима во все глаза. У него и внешность переменилась. Густые висячие усы превратились в щеголеватую тонкую полоску над верхней губой. Он поминутно вскидывал брови как бы с насмешкой.
— Существуют никчемные люди, — процедил он презрительно. — Кого ни дай в жены, им следует только радоваться да подкидывать шапку в небо.
Меня кольнуло: не обо мне ли он ведет речь? Неужели, таская его записки, я строил дом счастья другому? А теперь от собственной любви должен отречься?
— Не обижайтесь, дядя, — проронил я, собираясь с духом. — Вы много сделали для нас доброго. Мать постоянно вспоминает об этом. Ваше имя у нее на языке только с благодарностью…
Больше выдавить из себя не смог ни слова. Мне бы закричать: «Оставь Халлы! Я сам люблю ее!», а вместо этого я опрометью бросился прочь. Меня душили слезы горечи. Когда-то я убежал от прекрасной девушки, нарисованной на граммофоне. Теперь убегаю от дяди Селима, который готов отнять у меня Халлы.
Деревянный мостик загрохотал под ногами. Перегнувшись через перила, я смотрел на быстрое течение реки. Разлив должен был вот-вот затопить нижние огороды, подняться до половины морщинистых стволов тутовых деревьев. Пряди травы, лепестки цветов кружились в водоворотах. Заходящее солнце последним усилием пыталось ухватиться за минарет мечети, слабеющими лучами цеплялось за шелковистую поверхность любой лужицы. Оно взывало ко мне гаснущим горячим зраком: «Протяни скорее руку, братец! Удержи меня. Не дай утонуть». Какая жизнь ждет меня впереди? Халлы отдадут Фараджу. Или она достанется дяде Селиму. Бежать отсюда? Оставить навсегда селение? Или терпеть? Всю жизнь смотреть на Халлы лишь издали? Может быть, кинуться головой вниз в речной омут? Тогда Халлы узнает о силе моей любви. Молодых у нас хоронят с мрачной торжественностью, несут над гробом черное полотнище, женщины искренне оплакивают мертвеца.
Понемногу мысли приняли иное направление.
У Халлы хватило храбрости наперекор отцу уйти учиться в город. Неужели она все бросит теперь ради замужества? «После педучилища хочу учиться дальше, в Баку. А ты? Мы ведь не расстанемся?»
А жизнь шла своим чередом. Я вставал на рассвете и каждое утро шел туда, куда меня посылали. Чаще всего возил на арбе навоз в поля. Волы сами знали дорогу, их не надо было погонять; ничто не мешало мне мечтать.
Как-то мелкий камешек ударил мне в спину. Я обернулся.
— Ты, Халлы?! Откуда? Когда приехала?
— Уже совсем не ждешь меня? Выходит, горожанки тебе не по нраву?
— Разве я когда-нибудь попрекал тебя городом?
— А вот я тебя попрекаю!
— Почему же? — обиделся я. — Хорошая работа. За день мне насчитывают по три трудодня.
— Век арбы миновал, Замин! Скоро все будут делать машины — возить тяжести, сеять, жать, молотить. Теперь не погонщики волов нужны, а водители автомобилей.
— Ты прямо как на собрании выступаешь.
В это время я лихорадочно думал, что другого случая открыть свое сердце Халлы мне не представится. А если она только расхохочется в ответ? За что, мол, тебя любить, если ты, как сойка, только и копаешься в навозе?
— Чего ты хочешь от меня? — спросил я вслух.
Халлы горячо отозвалась:
— Чтобы ты учился! Меня уговаривал, ободрял, а сам?..
— А кто позаботится о моей матери, о младших? Я буду учиться, а моя мать будет стирать белье дяди Селима?! Нет, не думай, он хороший человек, он нам помог в трудное время. Если б не это…
— Селим обидел тебя?
Я больше не мог сдерживаться.
— Брось притворяться! Я знаю все. Конечно, он мне не чета. Не в навозе копается, а ходит в блестящих калошах. Склянку духов зараз на папаху выливает. Каждый день новый галстук повязывает…
— Что ты городишь? Какие галстуки? Селим такой же человек, как и ты. Он всего добился сам. Если станешь учиться…
— Да не нужны мне ни твоя учеба, ни ты сама! Иди-ка лучше отсюда…
Я вытянул волов кнутом. Лишь на перевале оглянулся: Халлы стояла на дороге.
На следующий день, в раннее воскресное утро, с кувшином на плече она неожиданно пришла к нам во двор. Я спрятался в лачугу, но мать позвала:
— Замин! К тебе гостья.
— Здравствуйте, сестрица Мензер, — вежливо проронил я, не поднимая глаз.
Но она сразу перешла к делу.
— В городе открываются курсы шоферов. Я тебя уже записала. Твоя мать тоже согласна.
— Но ведь нужно направление от колхоза? Охотники и без меня, наверно, найдутся.
С внезапной горячностью вмешалась мать:
— Я сама попрошу у председателя такую бумагу. Барышня права: нужно ремесло в руки! Умирая, я хочу знать, что ты останешься с верным куском хлеба, сынок.
Она и прежде убеждала: не думай о нас, я всегда заработаю в колхозе, а по дворам — кому чурек испечь, кому паласы вытирать — обещаю больше не ходить!
Уже попрощавшись, Халлы вернулась:
— Вечером я возвращаюсь в город. Ты тоже приезжай. Если надо, вместе пойдем к заведующему курсами.
Мать внимательно посмотрела ей вслед.
— Мы с Мензер вместе в школу ходили. Сейчас она в техникум поступила, хочет стать учительницей. Наверно, им дали задание, чтобы каждый уговорил одного человека из села приехать на курсы. Вот она и старается. Не все ли равно ей, я или другой?
— Думаешь? — задумчиво протянула мать. — Но все равно девушка права: необразованный что слепой. Привези меня сейчас в город, я и шагу там не ступлю. Ступай, сынок, на эти курсы. Прошу тебя.
— Да еще, может, ничего не получится?
— Что мы дурного сделали, чтобы у нас доброе дело не получилось?! — возмутилась мать.
С тяжелой торбой пшеницы на спине я шагал по дороге в город, перебирая счастливые события вчерашнего дня: Халлы была у нас, понравилась моей матери, а сам я скоро стану шофером! Не сон ли мне снится?! Сколько раз меня посещали сновидения, которые ни в чем не походили на обыденную жизнь. Будто бы бросаюсь с вершины Каракопека и лечу, взмываю выше орлиных гнезд и птенцы тянут ко мне голые длинные шеи. Вижу с вышины, как в реке плещутся косяки рыб. А сверстники, задрав головы, принимают меня за диковинный аэроплан или за волшебную птицу.
