работы; человека, который привык считать себя неординарным и жил ожиданием крупных личных успехов, — невесело думал о себе Букварев. — Если честно и самокритично подойти к себе, то веду я себя не как талант, а как безвольная тряпка, раб обстоятельств и быта. Пустой фантазер. Или это будет слишком строго?..»
Букварев устало поднялся и начал собираться домой, хотя и домой его не тянуло. Ничего особенно радостного не ждало его и там. Да и думу эту, привязчивую и въедливую, надо бы довести до конца, раз уж так зацепила она его за душу и не дает покоя.
Разбираясь с мокрым плащом и сапогами, Букварев долго копался в прихожей.
— Вася, ты куда? — Муза с тревожным удивлением глянула на него с порога кухни. — Картошка закипает и грибы ваши отвариваются. Любимая ваша закуска…
Она говорила озабоченно-приветливо, будто и не извергала ругательств всего десять минут назад. Букварев это заметил, но ему было так муторно, что не соблазнили его ни отварные грибы с горячей картошкой и сметаной, ни обычное для Губиных радушие к гостям, особенно к нему. Он стал прощаться.
— Старик, погоди. Я провожу тебя до перекрестка. Сказать кое-что надо, — спохватился Губин. — Дай только переодеться!
Муза, не расслышав слов мужа, сказанных Буквареву на ухо, насторожилась и не уходила от порога, расспрашивая Букварева о житье-бытье его семьи.
Букварев, выглядевший нелепо с пустой корзиной, в сырой сплюснутой кепке, мучался. Хорошо, что недолго. Губин вылетел в прихожую в модном костюме, причесанный и надушенный.
— Георгий! Сиди дома! Опять?! — с недавним выражением злобы, едва не вцепившись в мужа, вскрикнула Муза. Губин изобразил обескураживающее недоуменье.
— Домой не пущу, если!.. Опять до полночи?! Дружков у него полный город. В ресторанах сплошь знакомые, — с неподдельными слезами стонала Муза.
— Ну, что ты, старушка! Через десять минут вернусь, — заверил Губин и, не оглядываясь на плач жены, подтолкнул Букварева и поспешно шагнул за ним на лестничную площадку.
— А костюм зачем? А одеколон?.. Знаю… — донеслось из-за двери…
И вот они стоят на перекрестке.
— Моя старушка что-то активнее выступать стала, — с усмешкой проговорил Губин. — Это она оттого, что любит меня, ревнует. Оно бы и ничего, но перебарщивать начала. До неприличия, как сегодня. Тебя даже не постеснялась… И не понимает, что нехорошо это с ее стороны. А как втолкуешь? — уже серьезнее закончил он.
— Втолкуешь, — мрачно успокоил его Букварев. — Милые бранятся — только тешатся.
— Я тоже так думаю, — уже беспечнее согласился Губин. — А у тебя-то что может быть с твоей Любкой? Она — тихое золото, и ты ангел, идеальный муж. Что за нелады между вами-то могут быть?
— Сам не знаю. Раздражать как-то все стало…
— Ну-у, старик! Ты опять за свое. Пропащий ты человек, если так задумываешься. А Любка ни в чем не виновата. Войди в ее положение.
— Давай помолчим.
И они молчали, каждый думая о своем и друг о друге. И мысли их совпадали. Вот, мол, жили с женами по шесть лет ладно и складно, а дожили до того, что перестали жены понимать мужей, а мужья — жен. Портят друг другу настроение до того, что мужикам теперь и домой идти не хочется. И все четверо ожидали от семейной жизни совсем не этого, и ожидания их поначалу сбывались, а теперь вот…
— Гармония, видимо, и впрямь неуловима, — заговорил Губин задумчиво и немного рисуясь, как делал всегда, если ему казалось, что он изрекает что-то умное. — Она, возможно, и возникает на какие-то мгновения, но мы этого не замечаем, потому что в такие моменты мы счастливы. Вот какая диалектика. А дисгармония нам — как серпом по чувствительному месту. Но и с этим надо мириться, если не можем превратить жизнь в сплошную радость. Не вешаться же из-за того, что не все земное и неземное подвластно нашей воле. Надо утешаться и тем, что нам все же кое-что дано, довольствоваться данным, уметь извлечь из него максимум пользы и удовольствия. И глупо тратить нервы и мозговой фосфор на погоню за недостижимым.
— Убаюкивает твоя философия, заплесневеть с ней можно, — возразил Букварев. — По-моему, все же есть смысл стремиться к высокому. И плесенью не покроешься, и наверняка чего-нибудь достигнешь. Тем и жизнь интересна. Иначе зачем все? Любые удовольствия преходящи. После них скука еще злее.
— Ничего ты не достигнешь. Спета наша песенка. Пора до конца познать себя, убедиться в собственной заурядности и просто жить. Желательно — весело. И не рыпаться. Смешнее всего, когда выламываются бездарности. Погляди, как сидят иные начальники в своих персональных машинах! Что за осанка, что за взгляд, что за величие! А уж если попал в президиум, а из него на трибуну — то уж и не человек он, а небожитель, обладатель высших тайн жизни. А копни его поглубже — рядовая серость, взявшая напрокат чужие идеи и позы, круглый нуль…
— Всякое бывает, — буркнул Букварев. Его сейчас не занимали умствования друга, в такие минуты он казался ему особенно недалеким, и не ждал он от Губина ничего нового.
— Чего не споришь? — не унимался Губин. — Как, по-твоему-то, жить лучше?
— Я уж сказал. Добавлю еще, что думать надо больше и делать чуточку больше сверх положенного службой.
— Я так и делаю.
— Возможно. Но думаем мы о разном и делаем не одно и то же. Мы в разных плоскостях и вертикалях.
Букварев отвернулся от него, а Губин потянулся всем своим молодым еще и сильным телом, хрустнул суставами, зевнул и пропел, протянул, снова зевая:
— А-а домо-ой идти не хочется-а-а! Скучно та-ам…
— А надо, — невесело подытожил Букварев.
АРКА И ССОРА С ЖЕНОЙ
— Извините, вы не такси ловите? — прозвучал рядом нарочито певучий и нежно-грудной, не скрывающий этой нарочитости женский голос.
— Да вроде того, — не сразу откликнулся Губин, слегка дернув головой и утвердив ее так, чтобы на фоне уже
