— Пошло-поехало, — сказала Томка, — теперь будешь утверждаться на наших костях. Пошли, Лариса.
Они ушли, а Лукьяныч опустился на стул, покосился на меня, сложил перед собой руки на столе.
— Переживаешь за Николашу? — спросила мать. — А чего за него переживать? Жив-здоров, голова кудрявая, сел на мотоцикл и укатил.
— За тебя переживаю, — ответил Лукьяныч, — не можешь ты по-настоящему доброй быть. Я же к твоей Томке как к родной отношусь.
— Намекаешь, что вот она, — мать вытянула палец в мою сторону, — денег на Томку не всегда дает, что девочка на нашем живет?
— Что ты городишь? Какие деньги? Я их всю жизнь свою не берег. И тебе денег не жалко на шубку Катеньке, ты отца ее полюбить не можешь. Привык, говоришь, с детства двум дядям в карман глядеть. А что двухлетним в землянке жил, что матери лица не помнит — это мимо сердца твоего проходит.
— А какое мое лицо Рэмка помнит? С голоду какие лица бывают, знаешь?
Мать заплакала. Лукьяныч подошел к ней, положил ладони на ее голову.
— Сил никаких нет на вас глядеть, — сказала я, — что вы друг другу сердце рвете? Поженились, так и живите как нормальные старики.
Мать сняла с головы руки Лукьяныча.
— Видали! — Слез на ее лице как не бывало. — Где это ты тут увидела стариков? Лучше сама живи как нормальный гость, раз уж приехала.
Она умела отчуждаться, на словах показывать свою независимость. А Лукьяныч не умел. Страдал за нее, за меня, за Николашу. Мне не нравился Николаша. Рабочий человек, слесарь, а живет, как кулачок, — иметь, иметь, больше ничего в душе не присутствует. Сначала — мотоцикл, теперь — машину, деньги на машину копят, а девочкам на шубки клянчат.
— Ни при чем тут тяжелое сиротское детство, — сказала мать Лукьянычу, когда я примолкла, стала вести себя как гость, — тут что-то другое виновато. Обязаны мы им, обязательство выдали, что будут жить хорошо, лучше нас. А что под этим «хорошо» подразумевать, не обговорили.
…Пятьдесят рублей — деньги не маленькие. Лукьяныч рассказал мне, куда его завели эти деньги. Ходил, думал, где бы достать, и вдруг осенило: «спидола»! Его собственный приемник, который остался у брата Бориса. Приемник — в комиссионку, пока будет продаваться, можно занять. Забота, давившая плечи, свалилась. Лукьяныч позвонил брату, спросил, будет ли тот дома в пять часов. Борис ответил, что постарается.
И в самом деле постарался. К приходу Лукьяныча был уже дома, сам дверь открыл, и жена его тоже в коридоре стояла, улыбалась, встречая дорогого гостя. Вот ведь как все перевернулось. То, бывало» когда он у них жил: Ваня, открой, звонят! Сами никому не открывали. А без него научились, оба выскочили на звонок.
У Лукьяныча не было ни счетов с братом, ни обид, одна благодарность, что приютил, когда ему жить стало негде. Женился старший племянник Феликс, за ним Николаша, и Лукьянычу пришлось искать себе новое пристанище. Для общежития он уже стар, да и негоже было брату директора самого большого в городе завода жить в общежитии. Жена Бориса поставила в комнате без окон, так называемой библиотеке, раскладушку, на ней и стал спать Лукьяныч. Ел вместе с хозяевами. Денег с него ни за еду, ни за квартиру не брали. Лукьяныч оплачивал прежнюю свою квартиру, а остальные деньги от зарплаты отдавал племянникам.
Женитьба самого Лукьяныча упала на всю семью обидой и позором. Это было со стороны Лукьяныча не просто неприличным поступком, это было безумством. Тайком, за его спиной, снарядили к невесте жену Бориса, она должна была раскрыть глаза моей матери на всю абурдность этой затеи. Мол, Лукьяныч — бирюк, нелюдимый человек, кроме племянников, в его сердце никого нет и быть не может. Жена Бориса взяла коробку конфет, бутылку вина и на такси подъехала к дому невесты. Пробыла там минут пятнадцать, коробку привезла нераспечатанную, а бутылка, как она потом рассказывала, «летела через кухню, через крыльцо и посреди двора — вдребезги». Уже после свадьбы кое-как помирились, ходили друг к другу в гости, носили цветочки до того самого застолья в доме Бориса, когда Лукьяныч дернулся на звонок, хотел бежать в прихожую, открывать дверь запоздавшему гостю. Мать сказала: «Сиди. Невеликие бары, сами откроют». В тот вечер Борис и жена его окончательно с ней поссорились.
И вот Лукьяныч, гонимый нуждой, явился. В столовой стол накрыт. Скатерть белая, закуски, бокалы хрустальные. Не ожидал Лукьяныч такого приема, стыдно стало за свой корыстный приход. Сел за стол, вздохнул тяжело: где же эти пятьдесят рублей взять? Понял, что приемник забирать нельзя, неудобно. Они его вон как встречают, а он, оказывается, за своим барахлом притащился.
— Поешь сначала, — сказал ему брат, — поешь перед рюмкой, а то захмелеешь, жена тебя и домой не пустит.
И тут Лукьяныч подумал: «Чем же он у них был в жизни? Чего простить не хотят?» Выпил рюмку, закусил грибком, потом розовой рыбкой и спросил:
— А вы как живете?
Борис и жена переглянулись, ответил брат:
— Ершистый ты стал. Изменился. И правильно. Знаешь, как тебя Николаша прозвал? Хитрецом. Точно, между прочим, имечко выбрал. Такой был тихий, такой молчун, пока нуждался в нас. А теперь — смотри-ка — не узнаешь. — Борис вдруг затрясся в смехе, собираясь сказать что-то очень смешное. — Ребеночка не запланировали? Племянничка нового мне не поднесешь?
Лукьяныч покраснел. Жена Бориса, удушливо засмеявшись, поднялась из-за стола, вышла из комнаты. Лукьяныч налил себе вторую рюмку и выпил, не закусывая.
— Что еще умного скажешь, брат Борис?
Тот стал просить прощения.
— Ну, прости. Мы же свои. Ну, пошутил. Грубо, но не надо обижаться. Говори, зачем пришел. Я же чувствую, не просто так пришел. Говори, пока жены нет.
Лукьяныч взял графинчик и Наполнил в третий раз рюмку. Перед тем как выпить, сказал:
— Полсотни хочу у тебя занять. На полтора месяца. До квартальной премии.
Борис, поглядывая на дверь, подошел к книжной полке и вытащил из тома энциклопедии две двадцатипятирублевки.
— Держи. Отдашь, когда сможешь, не колотись с квартальной премией, неси ее домой, радуй Ольгу. А за эти деньги пусть Николаше стыдно будет. Хотя стыдиться особо нечего, дядьки у него хоть куда. Пока живы, в обиду не дадим!
— Пока живы, — согласился Лукьяныч, — а потом что? Ты бы, между прочим, о жене подумал. На работу определил. Ведь, не дай бог, что с тобой случится, у нее и пенсии не будет.
— Все? — спросил Борис. — Все сказал? Или еще какая просьба имеется? — От возмущения он закашлялся, замахал руками: уходи, не доводи до греха.
— Воды выпей, — сказал ему на прощанье Лукьяныч.
— Сам не знаю, как я оказался в промтоварном магазине, — рассказывал мне Лукьяныч. — Продавщица ни в какую. «Завтра приходите. Видите, кассир уже деньги считает. Пять минут до закрытия». А я вцепился в бусины, схватил их в кулак, они так и повисли. Продавщица боялась потянуть, нитка могла разорваться, выписала чек. Так я с этим ожерельем и попал к кассе. Заплатил пятьдесят рублей, положил эти индийские бусы в карман, а вот сегодня протрезвел и думаю: это Ольге свадебный подарок, я ей тогда ничего не подарил.
Лукьяныч глядел на меня тревожно и вопрошающе. Я думал, что он ждет моего одобрения, но оказалось, что он не договорил.
— Тут закавыка с Томкой, — он опустил глаза, — Ольга под злую руку говорила что-то про деньги за нее, что ты недодаешь. Ты об этом забудь. Ты просто дай мне в долг полсотни до квартальной премии.
Мой кабинет — суровое существо. Окно с железной решеткой, лампы дневного света на низком бугристом потолке. Старинный черного дерева письменный стол. Стулья с высокими спинками чинно стоят вдоль стен. Уборщица Люся строго охраняет казенный сумрачный вид этой комнаты. Каждое утро она убирает со стола синие папки и кладет их на полочку между тумбами, туда же складывает забытые с вечера кошелек, листок с записями, иногда губную помаду или перчатки. Люсе надо, чтобы в кабинете ничего не торчало и не валялось на виду. Только копейки, которые она находит во время уборки, Люся кладет на поверхность стола орлом вверх.
Я зажигаю свет, вешаю плащ на гвоздь, скрытый от глаз книжным шкафом, и с неприязнью гляжу на гривенник посреди стола: вот тебе на твое сиротство, а может, кто и вернул то, что передала. Мне не нравится Люсина мелочность, это как намек: она здесь подлинная хозяйка, а я всего лишь дневная жиличка. В Люсиной безмерной аккуратности мне мерещится вызов: обрадовалась, расселась, получила докторское звание и сразу в начальницы, в директорское кресло. Невдомек ей, что мне не очень удобно в этом кресле. Мне бы и в самом деле лупу и — в общий зал, за стол с архивной папкой, но я уже не первый год завалена казенными бумагами, ставлю резолюции на запросах, копиях, просьбах, заседаю, сама созываю совещания. Бывают нежданные радости, случаются веселые минуты, но в основном жизнь движется без особых праздников, слава богу, в характере нет способности скучать в работе.
