Увлеченность Леонтины не осталась незамеченной. В предвкушении сенсации старожилы разворошили былые безумства юной Леонтины, и уж конечно припомнили ее исторический выезд на бал и скандальный роман с Рун Молбердье, державшимся веры Моисея. Вольнодумцы в намечавшемся повороте событий чаяли доказательств ханжества религии. Романтиков увлекала интрига сама по себе. Местные мизантропы предосудительно качали головами — ну, знаете… Однако Леонтине до этого не было никакого дела. Возвращаясь домой с обедни, она с нетерпением ожидала следующей, стараясь подольше удержать в сердце дурманящую сладость и упоение, что охватывали ее всякий раз, когда в трепетном пламени свечей и благоухании ладана перед ней возникал облаченный в парчу Янис. Его бархатистый, полнозвучный и раскованный голос возносился под расписные своды храма, чтобы спуститься глуховатым гулом, неуловимым на слух, ощутимым лишь по дрожанию пространства, и дрожь эта, сливаясь с трепетом тела, насквозь пронизывала Леонтину.
Она не сомневалась, что в многоликой толпе прихожан Янис ее видел и отмечал. Желая в том убедиться, она, приходя на богослужение, каждый раз становилась на другое место, и все же, начиная службу, Янис, пролистав глазами светозарные сумерки храма, всегда находил ее, и взгляд его как бы застревал на ней, уже не отклоняясь ни вправо, ни влево. Это было как чудо. Она стояла потупившись. В ушах начинало звенеть, глаза под веками слезились, теплая волна ласково обтекала тело. И, больше ничего вокруг себя не замечая, Леонтина погружалась в эту теплоту, отдавалась мистическим чарам бархатистого, низкого голоса, обнимавшего ее и лишавшего последних сил.
Отец Янис жил не в Зунте. После службы, облачившись в темное широкое пальто, темную велюровую шляпу, с элегантным несессером в руках он отбывал в уездный город. В противоположность настоятелю церкви, отцу Николаю, низкорослому замшелому старичку, который ходил в нечищеных башмаках и от которого несло чесноком и потом, — Янис в приватном обличье являл собой образец солидного мужчины. И выражение лица у него было особенное, и прическа самобытная. Яниса невозможно было принять ни за чиновника, ни за банкира. Но он вполне мог сойти за деятеля искусств: оперного певца, премьера труппы, дирижера или маститого писателя.
Незадолго до пасхи в Зунте прошел слух, будто Леонтина собирается пожертвовать деньги на позолоту купола православной церкви. Впрочем, все это оказалось сплетнями, злословием. На самом деле Леонтина раз-другой, притом неудачно, попыталась встретиться с отцом Янисом, чтобы выяснить, каким образом она может поспособствовать улучшению быта православной паствы, имея в виду прежде всего бедных, больных и сирых. Но Леонтина вечно натыкалась на отца Николая, а исходившие от него земные запахи охлаждали ее душевные порывы. К тому же она не была уверена, сумеет ли отец Николай по своему старческому скудоумию понять ее. А потому, не раскрывая целей визита, она ограничивалась просьбой наведаться в другой раз.
Наконец упорство Леонтины увенчалось успехом. Слепящим сиянием ощутила она на своем лице кроткий и ясный взгляд отца Яниса, ресницы ее оросились слезами, и снова теплая волна объяла тело.
— Что вас гнетет? — спросил хорошо знакомый низкий мужественный голос, прозвучавший с кротостью, от которой сжималось сердце, и твердостью, внушавшей покой и доверие.
— Ах, словами этого не выразить. Должно быть, я очень грешна.
Они говорили о хрупкой природе души, неизбежности страданий, стремлении человека к ясности и о страстях, всегда стремящихся замутить чистоту и непорочность. А после того как отец Янис осведомился, нет ли еще какой-нибудь причины для ее посещения, Леонтина объявила о своем намерении для нужд паствы пожертвовать определенную сумму денег.
Это и явилось единственным основанием для неуклюжего демарша, который поспешил предпринять новый пастор лютеранской кирки Дамбекалн. Вызвав к себе Леонтину, он с плохо скрываемым озлоблением потребовал у нее объяснений относительно ее связей с православным приходом и ее дальнейшей принадлежности к евангелической лютеранской церкви. Слова Дамбекална Леонтина выслушала с надменным спокойствием.
— Достопочтенный господин пастор, — сказала она, — полагаю, вам известна притча Христа о хозяине, нанявшем работников в свой виноградник?
— Что вы этим хотите сказать? — Пальцы пастора нервно вертели брелок, висевший на цепочке от часов.
— То, что вам положено, вы получали и будете впредь получать, — отчеканила Леонтина, тряхнув своими короткими, по моде остриженными волосами. — О том же, что вам не положено, не ломайте понапрасну голову!
Очень скоро Леонтина убедилась, что, приняв Элвиру, она приобрела неоценимую помощницу. У девушки и в мыслях не было таиться по углам или от сознания собственной никчемности пробавляться пустяками. В первый же день, когда толком ни о чем еще не условились, Элвира встала за прилавок рядом с Леонтиной и повела себя так уверенно, как будто работать продавщицей для нее было самым обычным делом. И вообще Элвира не способна была оставаться в тени, лишь одно ее присутствие все меняло, перестраивало. С ее появлением в магазин вошел какой-то особый дух веселья и бодрости. Гибкая и стройная Элвира двигалась с такой стремительной легкостью, что даже Леонтине, не говоря о покупателях, хотелось постоять, полюбоваться ею.
Именно Элвире пришла в голову мысль продавать граммофонные пластинки. Водворенный на прилавок граммофон с громоздкой трубой и ручкой для завода стал символом обновленной атмосферы магазина. Обороты возросли главным образом за счет молодежи. Парни не ленились тащиться с окраины города лишь затем, чтобы купить полфунта зельца у Элвиры. Граммофон играл без остановки. Разрумянившаяся Элвира сворачивала пакеты, отвешивала, наливала, отрезала и заворачивала, между делом подкручивала граммофон, да еще и подпевала какой-нибудь модной песенке. И у каждого создавалось впечатление, что Элвира подкручивает граммофон и ставит новую пластинку именно для него. Поскольку девушка никогда не забывала сказать на прощанье «Заходите к нам еще!» — улучив свободную минуту, покупатель в самом деле заходил — без особой надобности, просто послушать пластинки, узнать, не получены ли новые. Ну и шутки ради покупал пачку папирос.
В начале лета в золоченой клетке околел попугай. Поговаривали, будто из ревности к граммофону. Поначалу Леонтина опасалась, не упадут ли без попугая торговые обороты. Ничего подобного! В магазине появлялись все новые лица, послушать Элвирины пластинки приезжали на велосипедах молодые люди даже из рыбачьих поселков.
Несколько месяцев спустя Леонтина с ужасом вспомнила то время, когда ей одной тут приходилось разрываться на части. И не только потому, что теперь она могла чаще куда-то выбраться, поехать. Работать с Элвирой было куда приятней. И сама Леонтина вроде бы помолодела, пружинистей стала походка, хотелось смеяться, шутить.
— Право, не знаю, как мне вас величать, — однажды вырвалось у Элвиры, глядевшей на нее, подобно молоденьким девушкам, несколько исподлобья, робко, но и задорно.
— Зови меня просто Леонтиной, мы ведь с тобой не чужие, — мимоходом она похлопала девчушку по плечу. От пахнувшей на нее свежести у Леонтины почти до боли сдавило горло. Что это, тоска по ушедшей молодости или горестная чувствительность при виде разделяющей бездны лет?
Как того и следовало ожидать от увлекающейся натуры Леонтины, привязанность ее к Элвире переросла в страсть, не желающую ограничиться лишь заботой о благосостоянии девушки. Леонтина настояла, чтобы Элвира переселилась в Особняк. После того принялась за воспитание родственницы в традициях той школы, которую в свое время сама прошла у мадемуазели. Излишне говорить, что богатейшие познания Леонтины по части женских дел привлекли и покорили Элвиру. Казалось, Леонтина пытается превзойти все рекорды доброты, великодушия — она баловала Элвиру подарками, пекла и стряпала, стараясь ей угодить, обклеила ее комнату новыми обоями, купила новомодные венские стулья. Дома об Элвире никто особенно не заботился. Мать все больше погружалась в глухоту, отец был слишком стар, лишь изредка выбирался из своих воспоминаний на просторы действительности; он почему-то вобрал себе в голову, что дочь его меняется только внешне, а в мыслях и чувствах остается все тем же ребенком.
Поскольку Элвира отвлекла на себя внимание Леонтины от Индрикиса, то и он был ею вполне доволен. В остальном присутствие Элвиры он принимал с подчеркнутым равнодушием, в значительной мере объяснявшимся его неприязнью к плотскому присутствию посторонних, неприязнью, вынесенной из вонючих беженских бараков, переполненных несчастными скитальцами, из завшивленных товарных вагонов смутного времени. Эта девчонка или другая, какая разница. Знает он их! Вечно у них болят животы, того гляди в обморок упадут… Из всех созданий женского пола его внимания заслуживали только те, что обитали на киноэкране.
