Стены зала, оклеенные обоями, были сверх того украшены двумя-тремя плакатами и объявлениями, предупреждавшими, что «лицам в нетрезвом виде подача не производится» и «распитие принесенных напитков воспрещается».
Второй зал был поменьше. Собственно говоря, это был даже не зал, а куточек, отделенный от первого фанерной перегородкой. Но над дверным проемом, завешенным коричневой портьерой, была прикреплена картонка с надписью: «Зало для командировочных».
Выглядит это «зало» почище и поуютнее первого. Три стола поверх клеенки покрываются полотняными скатертями, в переднем углу стоит фикус, а справа от входа в стене торчат четыре гвоздя, чтобы вешать одежду.
Кроме командированных сюда приходят обедать одинокие, бессемейные работники районных учреждений, приезжающие в Подкурково учителя сельских школ, агрономы, председатели колхозов. Посетителей этого зала обслуживает чернявая, похожая на цыганку Полина Захаровна.
Посетители чайной как в первом, так и во втором зале особенно не засиживались. Праздных людей в Подкуркове мало. У всех есть дела, заботы и хлопоты, и каждый, закусив или попивши чаю, спешил поскорее вернуться к своим занятиям.
Приехав на несколько дней в Подкурково, я поселился в Доме колхозника и утром, часов в одиннадцать, пошел завтракать в чайную.
В маленьком зале был занят всего один столик.
Грузный усатый человек лет пятидесяти с насмешливыми глазами заканчивал чаепитие, шумно прихлебывая из блюдечка. Против него, подперши кулаком подбородок, сидел мрачный мужчина в старой ушанке армейского образца, в бобриковом пальто с рыжим воротником из цигейки. Он то ли уж окончил свой завтрак, то ли еще не заказывал, так как на столике перед ним ничего не было, кроме солонки и баночки с горчицей.
Я сел за соседний столик. Вошла официантка, спросила: «Чего закажете?» — и посоветовала:
— Студень возьмите, он у нас свежий. А то еще гуляш имеется.
Усатый, допив чай, отставил стакан, вытер бритый крутой подбородок и, видимо продолжая разговор со своим мрачным соседом, сказал:
— А ты в леспромхоз толкнулся бы. Там, слыхать, набирают рабочих.
— Что значит — толкнулся бы? — обиженно произнес сосед. — Меня направить обязаны в соответствии.
— Какое там соответствие, если с прежнего места выгнали.
— Это не означает.
— Ну вот и будешь болтаться, как это самое в проруби, — насмешливо сказал усатый и стал одеваться.
— Обязаны, — упрямо повторил мрачный мужчина.
Собеседник его только махнул рукою и вышел.
Полина Захаровна принесла вилку, ножик, тарелку с хлебом, переставила ко мне с другого стола горчицу и, сказав: «Сейчас гуляш принесу», — снова вышла.
Мрачный мужчина посмотрел в мою сторону, спросил: «У вас не занято?» — и, не дождавшись ответа, пересел за мой столик.
Официантка принесла гуляш и, сердито взглянув на моего соседа, сказала, ни к кому не обращаясь:
— Торчит здесь с утра до вечера, а для чего торчит — неизвестно.
— Вас это не касается, — ответил тот, глядя на фикус. — С товарищем клиентом поговорить хочу.
— Да уж известны твои разговоры.
— Это не ваши функции.
Полина Захаровна презрительно отвернулась и, спросив, сейчас подавать мне чай или подождать, снова вышла.
Я молча ел гуляш. Мрачный мужчина сидел напротив.
— Водка в этом буфете московская, — вдруг сказал он.
— Что?
— Водка московская. Многие не заказывают, может, думают, местная, так что вы в этом не сомневайтесь.
— Да зачем же водку с утра?
— Это в зависимости.
Помолчав еще немного, он сообщил:
— Фамилие мое — товарищ Мешалкин. На данном этапе жду направления.
— Чего?
— Направления работы, как освобожденный от ранее занимаемой.
Полина Захаровна принесла чай и сказала:
— Давайте рассчитаемся.
— Постой, — строго обратился к ней Мешалкин, — вот товарищ клиент интересуется, какая у вас в чайной водка — московская или местная. Подтверди.
— Позвольте, я вовсе не интересуюсь, — возразил я Мешалкину.
— Надо, чтоб она подтвердила, — настаивал тот.
— Вот винная душа-то! — с сердцем сказала Полина Захаровна.
— Это мое личное, — повторил Мешалкин. — Ты обязана подтвердить.
Я поспешил расплатиться и вышел из чайной.
Мне надо было сходить в райком партии. Поговорив там о делах, в связи с которыми приехал в Подкурково, я между прочим сказал секретарю, что есть, мол, тут у вас некий товарищ Мешалкин…
— А что? — насторожился секретарь. — Может, уже в редакции сигналы имеются?
— Нет, просто так, приходилось слышать.
— Есть Мешалкин, — вздохнув, сказал секретарь и, похлопав себя по шее, добавил: — Вот он где у нас.
— Почему же?
— Биография у него уж очень скачкообразная.
Заметив, что я не понял, секретарь выдвинул ящик стола, достал папку и молча протянул мне листок, на котором было напечатано что-то вроде анкеты, из которой явствовало, что Мешалкин Василий Егорович, 1912 года рождения, окончивший семилетку, работал с 1931 по 1933 год секретарем Кочкаревского сельсовета, потом недолгое время инспектором райпотребсоюза, отсюда перешел служить в милицию. Далее был председателем промартели глухонемых, заведующим складом утильсырья, инспектором районной конторы Главмолоко. С молока его бросили в управляющие банно-прачечным трестом и, наконец, назначили директором швейной мастерской.
— Скачкообразная биография, — повторил секретарь. — С последней должности сняли его за развал работы, ну и за выпивку. Дали строгий выговор с предупреждением. Так он теперь ходит чуть не каждый день и просит, чтобы опять направили на ответственную работу. А какой из него работник? — дырка от бублика. Однако жалобы пишет, вроде как несправедливо обиженный. Мы тут уж в колхоз хотели было направить его, председателем. Но колхозники не согласились принять. Так он опять же к райкому с претензией. Вы, говорит, твердую линию не провели. Теперь болтается без работы и водкой еще сильнее стал зашибаться. Приходится ставить вопрос об исключении.
Признаться, мы и сами тут виноваты, — после некоторого молчания продолжал секретарь. — Ведь видели, что бездельничает, не справляется. А что делали? Запишем выговор, с одного участка освободим, а на другой перебросим. Вот он и привык к положению этакого номенклатурного иждивенца.
На другой день я снова встретил Мешалкина в чайной. Он опять сидел за чьим-то столом и рассказывал:
— На рядовую работу я не пойду. Меня использовать надо. А что сняли, это не означает.
Напротив сидел худощавый, молодой еще человек, вероятно учитель, потому что рядом на свободном стуле лежала объемистая пачка новых учебников и тетрадей, перевязанных шпагатом.
Разговор и даже самое соседство Мешалкина, видимо, были неприятны ему, но тот, бесцеремонно тыча окурки в пустую тарелку, только что отодвинутую учителем, продолжал:
— Я прямо говорю — направьте меня в соответствии с опытом.
— Какой же у вас опыт? — не столько из любопытства, сколько из вежливости спросил учитель.
— Я же объяснял вам — районный работник, — мрачно сказал Мешалкин. — Четырнадцать лет на руководящих постах.
— То есть я хотел спросить, что вы умеете делать?
— Делать каждый умеет, а руководитель должен руководить.
— Я не понимаю вас.
— Оно и видно.
— Однако за что-то сняли же вас!
— Это не означает.
Полина Захаровна принесла мне студень и кружку пива.
— Свежее, только что бочку открыли, — сказала она.
Мешалкин тотчас встал и подошел к моему столику:
— Здесь свободно?
— Занято, — резко ответила официантка.
Мешалкин обиделся.
— Давай-ка уходи отсюда, — строго сказала Полина Захаровна. — Заведующая велела — гони, говорит, его, что он там обтирается.
— Это не ваши функции. Я сам был заведующим.
— Был, да весь вышел.
Мешалкин, еще что-то буркнув в ответ, шагнул опять к тому столику, за которым сидел учитель, ткнул окурком в пустую тарелку, взялся было за спинку стула, но не сел, а, постояв немного, пошел в большой зал.
Через минуту оттуда донесся его хрипловатый голос:
— …В несоответствии… Главная вещь — я пить не умею. То есть неаккуратно бывает. Значит, меня учить надо, воспитывать. А касаемо направления — обязаны. Я ведь не рядовой…
В начале сентября 1942 года, будучи военным корреспондентом «Известий» в действующей армий, я направлялся из штаба фронта в Первую гвардейскую армию. Она только что вышла на исходный рубеж севернее Сталинграда, чтобы, сменив сражавшиеся там из последних сил и уже обескровленные части, новыми силами ударить по группировке противника, прорвавшейся к самой Волге в районе Латошинка — Рынок.
