Из ста пар, которые Хижняк себе выбрал, — очень разного возраста, очень счастливого вида и очень понурого, — восемьдесят две говорили о работе, и с такой страстной горячностью, до какой остальным восемнадцати, занятым выяснением отношений сугубо личных, еще тянуться и тянуться. Эта пропорция Хижинка поразила, всем потом рассказывал. Мысль не новая, но волнует. Отними у современного человека жену, детей, дом — зубы стиснет, живет. Отними работу, глядь — помер.
— Ты с каким давлением в пневмосистеме вышел?
— Вроде с нормальным…
— И прихватило на втором перегоне? Не, быть не может. Машину надо проверить.
— Чего ж теперь Голован?
— Федьку потряс за грудки, а талон отобрали.
— Жди, значит, в депо перемен…
Машинист-инструктор Гущин появился в дверях. Никто на него особо внимания не обратил, были в зале еще инструкторы.
Гущин взошел на трибуну:
— Начнем, товарищи! Начальник занят пока, Матвеев задерживается, повестка известная — подведение итогов за месяц…
— Ого, уже дождались, — хмыкнул кто-то сзади.
— А ты чего хотел?
Гущин с лицом спокойным и ясным переждал, пока станет тихо.
— Начнем с малого. Диспетчера опять жалуются. Не ценим работу диспетчера! Машинисту Севастьянову команду дают: «Идите в депо, во внеплановый». А он: «Не могу, диспетчер!» — «Почему?» — «Я — в тапочках. Как там по снегу пойду?» Почему же вы в тапочках, спрашивается? Вы ж за контроллером и обязаны быть в твердой обуви. А потом, глядишь, травма. Доживем — в ночной пижаме в кабину полезем. Жалко, Севастьянова нет, не вижу его…
— Он на линии, — сообщили из зала.
— Теперь и спит в сапогах!
Гущин не улыбнулся, слегка только поморщился. Переждал, пока станет тихо.
— Еще раз предупреждаю, товарищи, — за засорение эфира будем строго наказывать.
— Он будет наказывать, понял? — разнесся громкий шепот смешливого Свечкаря.
— Я сказал — будем, — бесстрастно повторил Гущин. Только брови чуть поднялись на ясном лице и сломались углом.
— Обязательно будем, Андрей Ильич, точно!
Зам по эксплуатации, большой, грузный, продирался между рядами, говоря на ходу негромко:
— Диспетчер за нас же пухнет, каждого выведи да поставь. А мы чуть чего: «Диспетчер, у меня смена кончилась! Диспетчер, а мне куда?» С одним составом не справимся, а у него — Круг, целая трасса…
Влез на сцену, к столу. Встал над столом, большой, грузный. И замолчал вдруг, озирая зал из-под тяжелых век незрячими будто глазами. И чем дольше молчал, тем тише делалось в зале.
— Ну, это все ляльки, — сказал словно сам себе. — А я чего думаю, мужики! Мы что, разучились работать свою работу?..
13. 57
На Третьем Круге в центральной диспетчерской тихо играло радио, вздыхали часы, мигал пульт. Ксения Филипповна Комарова зашелестела графиком, сменила очередной лист — еще долой полтора часа.
— Диспетчер! Это двадцать второй. В секцию две тысячи пятьдесят четыре, третий вагон, пришлите уборщицу. Буду на «Лиговке» ждать.
— Понятно, — отозвалась Ксана. — «Лиговка», двадцать второму нужна уборщица в третий вагон…
— Ой, Ксения Филипповна! А уборщица вроде наверх поехала. Я сейчас найду!..
— Не по форме отвечаете, «Лиговка».
Уже не слышит, пошли гудки. Бросила трубку, это на Брянчик похоже.
Заполошная дежурная Людка Брянчик, будущая невестка, но ей сходит за искренность. Глазищи вытаращит— зеленые, влажные, будто уже рыдает, губы яркие и дрожат, шея тонкая, как у котенка: «Ой, да как же я не заметила? Меня надо гнать, прямо гнать — метлой!» Так себя казнит, убивается просто за рабочее упущение, аж жалко со стороны глядеть.
Главный инженер Службы Кураев и тот к Людке имеет слабость, крякнет только: «Ну, Брянчик молодая, бывает…» Людка выскочит в коридор, яркие губы уже в улыбке, глазищи — безмятежная зелень, каблучками по-козьи — цок, цок. «Ой, девочки, у меня даже нос красный!» Уже смотрится в зеркало и хохочет. «Девочки, а у Кураева на столе валерьянка стоит, честное слово!» — «Доведет до обморока — предложит». — «А я в следующий раз сама попрошу!»
И «раз» ей живо представился, двадцать седьмого марта…
Был приказом закрыт участок между тремя станциями. Служба сигнализации и связи проверяла свои сигналы, и закрытый кусок кончался как раз на Брянчик. Людка фонарь на пути поставила, оградила как надо. Но механикам требовалось проехать чуть дальше за ограждение, чтоб оттуда глянуть сигнал. Это уже по устному распоряжению диспетчера. Брянчик убрала ограждение, пока мотовоз проезжал, проводила его обратно. А сигнальный фонарь, как его прислонила к стенке тоннеля, так он там и остался. И закрытый путь сразу стал свободен для любого движения. Сама ушла в дежурку.
Работы на трассе уже закончились, пора отправлять в депо мотовозы. Ксана только подумала, что нужно открывать приказом участок, и вдруг звонок с «Чернореченской», от Сони Матвеевой: «Диспетчер, у меня на подходе два мотовоза!» — «Как? Вы же закрыты!» — «Нет, вон проходят». Тут ворвался по селектору голос Брянчик: «Диспетчер, миленькая, я забыла обратно оградить! Фонарь у стены стоит! Ой, чего же будет теперь?!»
Хорошо, что мотовоз Службы связи уже успел уйти далеко, на другую линию, так что по сути аварийной ситуации не было, это Ксана знала. Но могла быть, вполне. Все спокойствие собрала, чтоб ответить Людке: «Как же это, дежурная Брянчик?! Мимо вас по закрытому перегону просквозили два мотовоза, а вы даже не слышали». — «Так я же заснула, диспетчер, миленькая! — сразу на весь селектор, на целую трассу, созналась Людка. — Как в дежурку вошла, ткнулась в стол головой и заснула, будто меня застрелили!»
Что тут скажешь. Не положено дежурной в ночную смену заснуть, хоть какая спокойная ночь. Круглосуточно надо смотреть пути, станцию. Но бывает — спят, если нет мотовозов, ремонтных работ. Это все, в общем, знают, что спят. И начальство знает. Осенью в три часа ночи, на понедельник как раз, когда у мотовозников отдых, пошли с проверкой на станции «Средний проспект», так ногами колотили в дежурку, пока добудились. Бывает. Но в горячую чтобы ночь, при закрытом участке…
Брянчик и не оправдывалась на разборе, чем тут оправдаться. Сидела жалкая, тихая. Эта ее тихость даже смущала своей необычностью. Кураев сказал: «Невнимательный человек, Брянчик, на транспортной работе — потенциальный убийца. Вы понимаете?» Людка кивнула, будто ее стукнули по затылку. Кураев лишь крякнул, махнул: «Идите!» После еще сказал: «Надо бы месяца на три перевести на контроль…» — «Себе дороже», — сказала начальник станции «Лиговка», хоть была очень зла на Людку, разом девчонка вышибла станцию из соревнования. «И мужиков жалко», — засмеялся Кураев. Тут уж все засмеялись, представив, — была Людка в контролерах, с этого начинала.
Стояла на «Адмиралтействе» при втором наклоне, где пассажиропоток невелик, все норовят на Невский по первому. Строго стояла, глаз у Людки быстрый — где единый билет, где липа, где свой, мимо не прошмыгнешь. А через месяц взмолилась начальник станции. Сразу, как Людка возникла со своими глазищами у второго наклона, пассажиропоток там резко возрос. Медяки в автоматы больше никто из мужчин не бросал, а все — до давки — желали пройти мимо контролера. И там застрять. Откуда только среди рабочего дня образовалось столько мужчин — свободных, неторопливых, которым одно занятие в жизни: торчать возле Брянчик и задевать контролера легкими, необязательными, но со значеньем, словами. Иной едва ноги тащит, а туда же…
Начальник сперва обвиняла Людку. Нет, Брянчик стояла строго. И чего в ней? Ноги длинные, грудь как у мальчишки, едва видать, первый небось размер, шея цыплячья, и скулы торчат. Начальник все же велела волосы крепко забрать под шапочку, будто лысая, глаза не красить, китель выдала Людке на два размера больше, чтоб был балахон. Все едино. Что за вкус у теперешних мужиков? Как вошел пассажир в вестибюль, глянул на контролера — тут он пропал: кино сразу ему не надо, хоть билеты в кармане и девушка, может, ждет на углу; в свое КБ больше он не торопится, хоть как бежал; покупки, что жена велела, так и не сделал и сына из садика не забрал. А только бы тут торчать, возле второго наклона, и ловить Людкин зеленой зелени взгляд…
— Ой, Ксения Филипповна, едва поймала уборщицу. Будет!
— Понятно, Брянчик! Трубку не забывайте вложить в рычаг.
— Да, диспетчер!
Ксана обрадовалась, когда появилась у Федора Людка Брянчик.
Думала одно время, что невестка ей будет Шура Матвеева, больно уж неразлучны с Федькой — иголка с ниткой. Тут уж Федька — иголка. Шура во всем упряма, и маленькая такая была, чтоб обязательно на своем поставить, а за обедом спросишь нарочно: «Шур, кисель или молоко?» — «Я хочу, как Федя». Федор губы надует: «Мне — молоко». Шура дома в рот его не берет, все знают. «Мне — тоже!» Выпьет и не сморгнет.
