— Ничего себе, очень глубокая философия! — раздался тут вдруг наглый — другого слова не подберу — смех Лелика.
Эль-К скорчился теперь уже явно.
— Да-да, от обычной свечечки!.. Впрочем… простите меня, я что-то нездоров… пойду… усну… — с кривой ухмылкой прошептал он, уже пробираясь к выходу.
— Да-да, разумеется, конечно, идите, — переполошился Кирилл Павлович. — Отдохните, вызовите врача. Берегите себя, голубчик! Объявляю перерыв, товарищи!..
В перерыве я поднялся к себе в отдел, чтобы полистать свои бумаги: надеялся, если честно, еще раз выступить и тогда уже с материалами в руках убедить хоть кого-то в своей правоте. Но ничего путного я там не нашел: материал был сырой, разрозненные записи, обрывки чьих-то мыслей (я даже не мог порой с ходу определить — чьих?); в расстроенных чувствах я поплелся обратно.
И вот, дойдя до второго этажа, я услышал внизу голоса, таинственная приглушенность которых, собственно, и привлекла мое внимание. Грешен, я спустился тихонько еще раз на две ступеньки, заглянул, перегнувшись через перила, в пролет… и отшатнулся: на площадке между первым и вторым этажами стояли Эль-К и Лелик Сорокосидис! Такое было впечатление, что Лелик загораживает Эль-К дорогу, не дает ему пройти. Эль-К был уже в пальто.
— …Так, значит, от копеечной свечечки?! — услышал я шипение Лелика.
— Пустите, убирайтесь прочь! Что вы ко мне пристали? — говорил Эль-К (однако каким-то голоском без настоящего возмущения, безнадежно).
— Так куда вы направляетесь, я вас спрашиваю?! — наседал Лелик.
— Я вам уже сказал, что домой! Домой, вы понимаете русский язык? До-мой! Я болен, я простужен, у меня грипп. Вы можете от меня заразиться и умереть!
— Я?! — заскрипел (ей-богу, слышно было!) зубами Лелик. — Смотрите, как бы вам самому…
— Что «самому»?
— А вот то! Впрочем… — Лелик сменил тон. — Не будем ссориться, Виктор Викторович. Это, как мне кажется, не в наших с вами интересах…
— Да-да, не будем ссориться, — как эхо, послушно откликнулся Эль-К.
— Я вас провожу…
— Нет-нет, не надо!
— Виктор Викторович! — вновь угрожающе затянул Лелик. — Смотрите, Виктор Викторович!
— Я вам уже сказал: я иду домой! Успокойтесь!
— Я-то спокоен… Но вот вы что-то уж очень нервничаете… Смотрите, пеняйте потом на себя, потому что…
Он оборвал фразу — внизу в вестибюле бабахнула входная дверь, ввалился охранник: «Пропуск! Пропуск!» — кто-то с разбегу прокатился на каблуках по кафельному полу до самой лестницы… Петухов! Это был Петухов с выпученными глазами, прозрачный от бессонницы, не покидавшей его теперь все время…
— Иван… Иванович!.. — заорал он, взлетая мимо Эль-К и Сорокосидиса, а потом и мимо меня. — …Иван Иванович удрал из больницы!!! Пошел к следователю!!! Призна-вать-ся-а-а!!!
Два дня прошли как в тумане. По городу ползли самые чудовищные, самые немыслимые слухи, и некуда от них было деться. Из уст людей вполне благонамеренных, с высшим, как говорится, образованием исходили такие чудеса, что у других благонамеренных людей волосы вставали дыбом. Наибольшей популярностью пользовалась слегка модернизированная версия «Повести о капитане Копейкине», согласно которой Иван Иванович Копьев, известный в воровском мире под кличкой Капитан Копейкин, еще в 1947 году бежал с Колымы, съел по дороге своего приятеля, ограбил почтовый вагон и свыше двадцати лет отсиживался в наших лесах (в другом варианте: был заброшен с парашютом), а когда увидел, что начали строить Систему, то и вышел, проникнув в город через Марью Григорьевну, знакомую ему по прежним делам (вместе брали «торгсины»). Разумеется, был у них и радиопередатчик, и на триста тысяч долларов, и фальшивые банкноты; кстати, и вообще Система нужна была Ивану Ивановичу главным образом для печатания денег. Признался же он потому, что «устал от пролитой крови», как он заявил следствию; ко всему прочему, оказывается, все последние дни ему являлся и терзал его призрак сгоревшего Петухова (случалось при этом — я сам пару раз был свидетелем, — что Петухов сам стоял здесь же, рядом с рассказчиком, но это почему-то никого не смущало. Гораздо больше наших смущало то обстоятельство, что по некоторым данным у капитана Копейкина была одна нога, тогда как у Ивана Ивановича будто бы обе. — «Впрочем, при современном уровне протезирования… — говорили наши, — а еще и при тех деньгах, что у него были, вообще нет ничего невозможного!»). Говорили также, что одновременно в разных городах было арестовано несколько его сообщников (в других вариантах: накрыта вся их сеть, взята конспиративная квартира, а некоторые по привычке ошибались и говорили «кооперативная квартира», получалось при этом, что Иван Иванович вдобавок спекулировал еще и кооперативами, и возникала такая путаница, что уже совсем ничего нельзя было разобрать). Наконец, уверяли, что немедленно после признания Ивана Ивановича в наручниках и под конвоем из сорока человек на военном самолете отправили в Москву.
Все это, к счастью, было ложью — Ивана Ивановича возвратили в больницу, и, хотя все еще посещения были отменены, Нине в порядке исключения разрешили, как и прежде, трижды в день к нему приходить и кормить его, а одну ночь, когда ему стало хуже с сердцем, она даже дежурила подле него. Правда, она обратила внимание на то, что временами по коридору прохаживается какой-то человек, но кто он был — она сказать затруднялась.
В воскресенье утром, выглянув из окошка, я увидел растянувшуюся по обочине шоссе длинную цепь туристов с рюкзаками — это наши отправились в поход к обнаруженной кем-то землянке, схорону, где в течение многих лет прятался Иван Иванович. Такого вынести я был не в силах, я чувствовал, что должен немедленно что-то предпринять, что необходимо действовать!.. Но как?! что я мог сделать?! Я бросился к Валерию (который в эти дни почему-то не показывался), чтобы по меньшей мере выяснить, каково же реальное положение вещей на сегодня.
Валерий моему приходу обрадовался, но вообще-то вид он имел удрученный, я тут же догадался почему — подвели его со своими «признаниями» Марья Григорьевна и Иван Иванович, опередили, лишили его возможности продемонстрировать свои дедуктивные таланты; начальство не нуждалось теперь в его блестящих построениях, оно получило все даром.
— Ну ничего, — утешал я Валерия. — Статью в журнал вы все-таки сумеете на этом сделать… Но сейчас давайте подумаем, однако, можем ли мы хоть чем-нибудь помочь Ивану Ивановичу и Марье Григорьевне.
— Да-да, конечно! — устыдился Валерий. — Я полностью с вами согласен. Нужно помочь… Только вот… чем?.. Что мы можем сделать-то?.. А знаете, — продолжил он, — что, если… нам сходить к Эль-К?! Я понимаю, понимаю ваши сомнения… но все же. Пойдемте, а? Тем более что до него всего ближе. И тем более что он все-таки первый друг Ивану Ивановичу и Марье Григорьевне… Я понимаю, что вы хотите сказать…
И мы побежали через двор к Эль-К…
Нет, никогда не забыть мне этого визита!.. Начать с того, что Эль-К не открывал нам минимум с полчаса, хотя, позвонив, мы услыхали в квартире шорох и копошение, затем прекратившиеся. Мы звонили еще и еще, впечатление складывалось такое, что хозяин стоит тут же, за дверью; казалось, мы различаем его затрудненное дыхание. Как быть? Может, он не один, ну так все равно: открыл бы, мы зашли бы попозже! «Виктор Викторович, вы дома или нет, черт возьми! — Потеряв терпение, я принялся дубасить в дверь кулаком. — Если вам сейчас неудобно, мы можем зайти чуть позже, но нам необходимо с вами поговорить!» После чего Эль-К, по-видимому, узнав мой голос, на цыпочках отошел от входной двери, нарочно сильно хлопнул дверью из прихожей в комнаты, произвел еще какие-то звуки, топоча, вернулся обратно и стал снимать щеколды и щелкать замками (их было не меньше пяти, ей-ей; я раньше этого и не замечал; «Врезаны самое большее два дня назад», — шепнул Валерий, профессионально колупая пальцем краску вокруг замочной скважины). Наконец,
Эль-К притворил дверь, потом снял последнюю цепочку и предстал перед нами…
Бог ты мой, что это было такое! Небрит, в несвежей пижаме, внешность помятая (испитая?), на голове почему-то шапка-ушанка, в тапочках на босу ногу…
— Что с вами, Виктор Викторович?! — воскликнули мы оба, замечая также, что из кармана пижамы торчит у него рукоятка молотка, а на подзеркальном ампирном столике лежит топор.
— Ч-что? Н-ничего! — отвечал он, стуча зубами. — Во-возился тут по дому… 3-замерз… Я… б-болен…
Да, конечно, еще три дня назад на ученом совете он жаловался, что нездоров. Но когда мы пришли в комнату, служившую ему обычно гостиной, нам показалось странным, что возле неубранной постели (это уже само по себе для этого дома было нетипично, да и спальня у него всегда была в третьей, дальней комнате) на полу свалено охотничье снаряжение — рюкзак, кирзовые сапоги, на постель брошен грязный ватник, а в головах криво висит расчехленная двустволка. Вообще-то Эль-К баловался и охотой, но сегодня присутствовала здесь во всем какая-то неадекватность, которая усугублялась еще, кстати, и оттого, что на столе фигурировали большая бутыль со спиртом, зачерствелые объедки и рюмка (одна!).
