района и заставил привинтить на дверь бухгалтерии стеклянный квадрат: «Зам. директора по фин. части». Правда, в тот же день на общем собрании работников мельницы Куричев высмеял этот душевный порыв. Выступая, он несколько раз оборачивался к колченогому столу президиума и с умильной учтивостью провозглашал:
— Как было указано генеральным директором мелькомбината высокочтимым Закомалдиным…
Федор Федорович не обиделся и собственноручно снял после собрания табличку.
«Ничего не поделаешь. Дал промашку. И серьезную. Так реагируют на критику настоящие руководители».
По воскресеньям Куричев уезжал на продуктовой машине пионерского лагеря в город. Возвращался он перед закатом, спрыгивал с борта, пылил усталыми ногами к лавочке дома, где квартировал. Детвора роилась вокруг.
— Геть, пескари чумазые! Конфет нет. Картинок нет. Сказок нет, — кричал он и закрывал соломенной шляпой то кулек с леденцами, то свернутые трубкой газеты, иллюстрированные журналы, детские книжки.
Позже лавочку и подступы к ней занимали взрослые.
Куричев, сладко вдыхая горную свежесть, рассказывал о том, как звонил с телеграфа дочерям. Сперва он говорил с младшей, Людмилой. В Ленинграде она живет. Умница девка. Ассистенткой у доктора физико-математических наук Еннакиева. Космические лучи доктор и она фотографируют. Какую-то новую частицу открыли. Радости, радости у нее, словно на Луну слетала. Тут телефонистка перебила: «Заканчивайте». Он и закричал напоследок: «Дочка, а ты кроме этих самых частиц помнишь о чем-нибудь? О молодости, например». — «Помню, — смеется. — Влюбилась. В морского капитана. В какого хотела: медноволосый и шрам между бровей».
Потом Куричева соединили с Уфой. Долго не отвечал телефон средней дочери, Лизы. Она домохозяйка, замужем за машинистом электровоза! Здоровый такой мужичина! Кряж уральской породы! Доброты редкой! Нуждаешься в рубахе — последнюю снимет и отдаст.
Наконец, Лиза взяла трубку. «Чего, Лизуня, долго не подходила к аппарату?» — «Робею я по телефону-то… Как-то и непривычно, и не смею, и страшно». — «Эх, чудачка ты, чудачка. Чать трубка не кусается, чинов не имеет. Ну ладно, привыкнешь. Как были без меня?» — «По-всегдашнему». — «Хвалю. А как насчет пополнения рабочего класса?» — «Сын! Вчерась меня из роддома Филя привел». — «Имя какое дали?» — «Твое дали. Филя сказал: «Раз на деда похож, запишем Анатолием». — «Спасибо, почтили старика! Филя-то где?» «В поездке». — «Привет передай и скажи: уважаю его».
Старшей дочери, Анне, он не стал звонить. Гордая, спесивая дама. В исполкоме служит. Муж — архитектор. В гости, бывало, зайдешь… «Добро пожаловать, Анатолий Маркович». А сама недовольна. Пых-пых. Сядешь на диван. Она плюшевую скатерть клеенкой покроет и мраморную пепельницу по ней подкатит. Пых-пых. Куришь с зятем, а она на стол собирает. Пых-пых. Зять мигает: «Смотри-ка, мол, как Анна дуется».
Она заметит. «Чего размигались? Думаете, водку выставлю?» Зять: «Предполагаем». Он, Куричев: «Нельзя не предполагать, зная твою щедрость». Она пых-пых и зацокотала на кухню каблучищами. Первенькая родилась. Лелеял, баловал, оно взяло и обернулось изнанкой.
От внимания всех, кто слушал Куричева в эту сумеречную пору, не ускальзывало, что его спина сутулилась, в речи исчезал задор, что воспоминание о чем-нибудь отрадном не скрадывало печальную мягкость его взгляда.
* * *
Облачным полднем Куричев зашел в газогенераторное помещение мельницы посмотреть, как работает отремонтированный двигатель. После никелевого мерцания солнца Куричеву показалось, что он нырнул в непроглядную темноту какого-то амбара. Оторопело задержался в воротах, и обманчивый мрак просветлел: округлился из глубины боком двигателя, заскользил приводными ремнями, натянулся лазурью мелькающих колесных спиц.
Куричева оплеснуло терпким и горячим запахом масла и понесло в детство, к токарному станку отца в вагонном депо, где властвовал подобный запах, где так же зычно, как в этом каменном кубе, отдавались хлопки прорезины и рокот шестеренок. Но Куричеву не удалось пожить в полузабытом мире мальчишества: к нему подкрался и толкнул большими пальцами под ребра начальник пионерского лагеря Драга.
Боявшийся щекотки Куричев подпрыгнул. Драга захохотал, присел и зашлепал по коленям. Был он высокий, узкозубый, смоляной. Носил навыпуск офицерские брюки и рубашку, тоже офицерскую, из плотной изжелта-зеленой ткани. Зимой он демобилизовался из армии, поступил в школу преподавать физкультуру. А на время каникул принял, как говорил, командование пионерским лагерем. Недели две назад он зашел к Куричеву и спросил:
— Слыхал, гитара у вас и голос добрый? Заспиваем? А? — и спохватился, что забыл назвать себя: — Драга. Из лагеря. Там есть с кем петь, да без гитары подъема нет.
И они «заспивали», устроившись на приступках крыльца. В тесный дворик Абышкиных набралось много народу. Пришел и Коля Гомозов. Казалось, глухота не мешала Коле, испытывать все то, что переживали они, когда пели.
После этого Драга приходил трижды, и они пели к удовольствию жителей селеньица.
— Ты чего — спросил Куричев, выходя с Драгой из газогенераторного помещения.
Из веселого ухаря Драга превратился в застенчивого просителя.
— Месячный отчет надо составлять, а я, как известно, в счетных манипуляциях профан. Сестра-хозяйка — тоже. Она фельдшер по образованию. Не беспокойтесь — за труды заплатим.
— И много?
— Да не обидим.
— Ты смотри! Две сотни дадите?
Драга растерялся.
— Прежний бухгалтер всего на литровку брал.
— Ну, раз две сотни мало, полтыщи требую. Литровка для меня, что понюшка табаку.
— Полтыщи? Согласен, — крикнул Драга, догадавшись, что бескорыстный Куричев обижен его обещанием.
С этого дня Куричев зачастил вечерами в пионерский лагерь. Иногда он брал с собой гитару. Отлучки бухгалтера не могли не вызвать в среде жителей разнотолков. Одни говорили — горожанина тянет к горожанам, другие утверждали — он-де крепко подружил со смоляным Драгой, а большинство придерживалось мнения, что он влюбился. Между последними тоже не было единства: кто предполагал, что он влюбился безнадежно, а кто — взаимно.
В конце лета молва прекратилась: уехали восвояси обитатели лагеря.
* * *
Сентябрь был пронизан покоем и желтизной. Установилось безветрие. Деревья облетали медленно. То на утренней, то на вечерней заре уходили к похолодевшей реке Куричев, Федор Федорович, Коля Гомозов. В затонах и заводях выкидывали маленькую сеть, плавали на резиновой лодке, вбивая в воду раструбом вниз эмалированный абажур, прилаженный к палке. Сочное чмоканье раздавалось над рекой. Берестяные поплавки качались, мигали, тонули, отягченные запутавшимися в сети голавлями, щурятами, курносыми подустами.
Мельница в это время работала недремно. Ее просторный двор, обнесенный забором, плотно заполняли машины, тракторы
