другие же воспринимают их как нечто мизерное, серое, скучное. Они постигаются чувством. Осознавать их, что трогать крылья бабочки: сотрешь пыльцу, гравюру узоров, — лишишь полета.
Обратно каурый, с мохнатыми бабками конь бежал борзо: пугался игольчатых мельканий зарниц, буреющих облаков.
Нина правила. Она держала ременные вожжи в вытянутых руках. Огрузневшим воздухом столкнуло на спину плат. Трепетал во впадинке на груди батист кофты. Под гору сдерживала коня, и ее локоть оказывался возле губ Куричева. Хотелось поцеловать этот шершавый локоть! До сих пор он немного не верит, что нашел в себе силы сдержаться.
У валунов, зияющих змеиными норами, ходок попал под ливень. Куричев попробовал отдать Нине пиджак, но она воспротивилась. И пока дождь переминался на струях-ногах, Нина мокла, радостно рдея щеками и ежась.
* * *
Воспоминание взволновало Куричева не менее, чем июльская явь с волнами колокольчиков, табуном кобыл, туесами, волосяными укрюками, игруном-жеребенком и ливнем.
Склоны были долги, подъемы круты. Разгоряченный и отуманенный воспоминанием, он незаметно для себя переваливал гору за горой.
Балаган кумысной до карниза погряз в снегах, загоны угадывались по макушкам кольев, на стол и лавочки надуло снежный бархан. Ручей тоже захоронило, а сам родник оковался ледяным срубом и клубил из дна алмазную стужу струй.
Куричев недвижно стоял около родника. Под коркой наста чирикала вода. Скомкавшиеся листья березы шумно бубнили. Безбрежный зимний покой навевал умиротворение. Куричев не страдал сентиментальностью, однако его умиляло то, что рядом, под мягкой высотой снегов, лежат травы, по которым минувшим летом ступали он и Нина. Неважно, что не осталось следа. Важно, что тепло думаешь о земле, где ты испытывал счастье и где оно способно повториться в твоей душе.
Он загремел лыжами, миновал балаганы, загоны и скатился в лог, к ракитнику. На ум пришли два красных солнца с красными столбами. Его воображение держало оба светила порознь, а когда они начинали сближаться, то упрямо раздвигал их. Они опять устремлялись друг к другу, снова приходилось их разводить. Он не хотел допускать, чтобы действительное солнце соседствовало с отраженным. Петляя меж кустов, он догадался, что не случайно представил те два солнца, увиденные с околицы. У родника он встревожил давнюю мучительную мысль: «Тоска о счастье — тоже счастье, но не утоленное», — и она преобразилась в сознании в солнце и его мираж, не такой яркий и светоносный, как оно само, и все-таки яркий и светоносный.
Среди ракиты попадались болотца. Они белели вихрами кочек, коричневели высоко выкинутыми рогозовыми наростами. Из одного, особенно крупного и ровного, Куричев выщипнул пучок мякоти, и тотчас образовавшаяся в наросте ямка начала дымиться хлопьями пушинок.
Размышления утомили Куричева и сложностью хода и, главное, изощренным стремлением пробиться к утешительным выводам. А нужно ли было убеждать себя в том, что довольствоваться надеждами почти то же, что вкушать исполнение надежд? Нет, не нужно. И вообще, хватит, хватит думать. Смотри, как ветер обдирает со стебля нарост. Это может отвлечь. Смотри, сколько следов накружили зайцы и лисы. Беги по какому-нибудь, он уведет тебя в бездумье, желанное и сладостное. Следы. Много следов. Он устал, чтобы распутывать их хитрую стежку. Лучше скользить напропалую.
Что-то кругло и темно лежит поодаль от ракитника. Непременно лиса. Спать на открытом месте куда безопасней, чем под кустом. Она. Желтый клубок. Над ним углы ушей в черной каемке. Дрыхнет и слушает. А подойти легко. Навстречу шуршанье поземки. Осторожно взвести курки. Ложу притиснуть к боку. Хорошо, что пробирает дрожь волнения. Забыты недавние переживания. О, ну зачем вспоминать о них?! Сразу вспыхнули в мозгу красные солнца с красными столбами. Вскинь ружье — и солнца исчезнут. Приклад к плечу, медный шарик мушки под копну лисьего тела. Нажимай спуск. Осечка. Нажимай другой. Бабахнуло. За дымом лай, тонкий и жалобный, как тявканье обиженного щенка. Ранил лисицу. Уходит. Время от времени прихватывает зубами заднюю ногу — выкусывает дробь, легко ранил. Ни капли крови. Заметил бы. Красное на белом не пропустишь. Да и не должно быть крови. Прямо на шерсти замерзает. К тому же поземка тучная. Если и упадет капля, ее мигом припорошит.
Чем дальше уходит лисица, тем радостней Куричеву, что не застрелил ее. Нажимай, милая рыжуха. Как только ты нырнешь в березовую рощу, он повернет восвояси. Живи. Мышкуй. Очень даже приятно, бродя на лыжах, увидеть на крахмальной чистоте поля пламенеющее желтой шубкой существо. Оно повернет мордочку на твой озорной крик и, взмахивая хвостом, поскачет прочь. Разве сегодня он выстрелил бы? Нет. Так получилось. Он был в отчаянии. Ты, наверное, устала? Часто оглядываешься. Соберись с силами. Роща-то совсем рядом. Вот ты и в лесу. Отлежись в буреломе. А он, Куричев, подастся домой. К сумеркам должен добраться до поселка. Далеконько поселок. И, гляди-ка, забуранило. Спеши, пока не разгулялась непогода. Прежняя дорога отпадает. Есть путь короче. Правда, рискованный. Ничего. Не впервой.
Куричев раскрыл полы задубенелого полушубка, разбежался изо всей мочи. С помощью овчинного паруса его понесло к подножию горы. Было на сердце так же лучезарно, как в детстве, когда он, вставши по ветру и натянув пальтишко, катился на «ласточках» изумрудным озерным льдом.
Снег пошел кучно. Белой мутью накрыло склон. Расплывчато виднелись вблизи даже скалы и черные лиственницы. Хотя ветрило в спину, лыжи соскальзывали назад: был сух наст.
Куричев взопрел. Лихорадочно колотилось сердце. Рассчитывал, что пурга только здесь, по эту сторону, а по ту — тихо, в крайнем случае — чуть-чуть метет. Но и там толклась мгла, в непроглядных своих недрах она хлесталась хвойными лапами, трещала валежником, стреляла стволами бора.
Куричев срезал ветку, присел на нее, медленно заскользил вниз. Он помнил, что за пологим спуском будет отвесный, потом — снова пологий.
В добрую погоду Куричев съезжал по круче, а теперь с тревогой ждал ее, чтобы снять лыжи и скатиться, как придется: где боком, где на ягодицах, а где и бревном.
Передом лыж он ощутил пустоту. Глубоко вдавил палку в сугроб и остановился. Не успел сообразить, что делать дальше, лыжи продавили срез обрыва и запали носами в буранный хаос.
Он полетел словно в бездну, ни за что не задевая. Затем шаркнул лыжами по чему-то каменному и, ударившись лицом в снег, закувыркался в скоротечном беспамятстве.
Привалился он к чему-то твердому. Отер
