Перевод С. Цебаковского
ВИЗМА БЕЛШЕВИЦА
МОГИЛЬЩИК ЭНГА
Захлопнулась дверца неотложки.
— Умрет ведь он! — жалостливо сказала молоденькая медсестра.
— Факт, умрет, — угрюмо отозвался врач.
— В больнице, может, еще… Да ведь нету закона, чтобы человека взрослого и в здравом рассудке можно было без его согласия упечь в больницу. Не хочет…
В руках у врача щелкнула крышка портсигара. От невидимого на солнце огонька спички он прикурил сигарету и откинулся на спинку сиденья.
Под колесами сварливо хрустел гравий.
— Мне показалось, он не хочет жить, — рассуждала медсестра, глядя сбоку на мятый, с обвислыми щеками и большим крупнопористым носом профиль врача. — Да и потом разве можно спасти человека, если он сам не хочет?
— Чушь, — проворчал врач.
Жена капитана Тутара поглядела, как исчезла за поворотом дороги машина и воротилась от окна к постели больного. Она села на плетеный стул и, теребя пальцами уголок передника, опять уставилась на руки мужа.
До чего же скоро ядреный морской загар перешел в тусклую, плесенную серость и как нелепо выглядели на этой серой коже синие якоря, русалки и парусники. Они сморщились и перекосились, татуированную кожу больше не растягивали мощные мускулы… Поднять глаза на лицо мужа у нее не было сил.
Капитан Тутар в самом деле не хотел жить. Ради чего ему жить-то? Ради этой женщины, что сидит возле его кровати и скорей всего прислушивается, как за окном, в хлеву, визжит некормленый поросенок?.. Марга не любила капитана Тутара никогда. Минуло уже двадцать лет с того дня, когда она с грустной ласковостью в голосе виновато сказала: «Нет у меня любви к тебе, Артур. Какая же из меня будет жена?» Но ему ведь всегда хотелось невозможного. Надеялся, что со временем Марга полюбит его, увещевал, уговаривал и уговорил-таки. И все жители поселка убедились, что он привел на свой двор достойную хозяйку. Так оно и было. Когда он возвращался с лова, его всегда ждал дома хороший обед; на окнах в горделивом оцепенении от собственной свежести сверкали подсиненные и накрахмаленные занавеси, на подоконниках напыщенно и холодно цвели синие и белые цветы, Марга ходила в синих платьях с белыми воротничками. С каким бы завистливым пристрастием ни подглядывали за их жизнью въедливые глаза соседок, никто не мог сказать, что Марга хотя бы раз возвысила голос на своего мужа или, напротив, муж отругал ее или прибил. Какое там! Попробуй, ударь этакую ледяную деву!
Не перечесть ночи, когда он, ощущая под буйствующим своим сердцем прохладные Маргины груди, жаждал так стиснуть или встряхнуть ее, чтобы она застонала хотя бы от боли… Но и этого он не смел. Она ведь тогда сказала честно: «Нет у меня любви к тебе, Артур». И она не родила капитану ни сына, ни дочки. Двадцать лет стояла меж ними вроде бы стеклянная стена, и не мог капитан разнести эту стену татуированным своим кулачищем.
Скрипнули половицы, по лицу прокатилась прохладой волна колыхнутого дверью воздуха. Марга ушла.
Для кого жить? Для работы?
Перед глазами возник последний день в море, когда трал два раза подряд вместо рыбы выволакивал по здоровенному каменюге. Мужики молчали, но даже их спины выражали презрение и упрек: ты, капитан Тутар, отверг грунтроп новой конструкции, заявив Петеру Тайзелю, что путина — не время для испытаний. Новый грунтроп был бы легче и не сгребал со дна морского камни…
За переборкой своей капитанской рубки Тутар услышал разговор:
— Теперь весь день носа не высунет на палубу. Он всегда так, когда злой.
— Шел бы на пенсию, старый хрыч, если не соображает, что пора работать по-новому.
Откуда им знать, как Тутар корит себя, помирая тут от болезни, чего он только не передумал и не напридумывал, как работал бы впредь, кабы суждено ему было подняться с постели? Да где уж… Капут ему…
Чьи-то тяжелые, неуверенные шаги поскрипели половицами, остановились у его кровати. Капитан Тутар приоткрыл глаза. Над изголовьем плавало черное в просерь лицо с длинными, прямыми бровями, длинным, прямым носом и длинным, прямогубым ртом.
Тутар слишком хорошо знал могильщика Энгу, чтобы отнести клевание черно-сизого носа на счет своего поврежденного воображения.
— На четушку… — прошепелявил Энга, — авансом…
— За что — авансом? — у капитана дух перехватило. Он знал, что кончается, смирился с этим, но тем не менее…
— За могилку! — Энга рыгнул, обдав умирающего сивушно-луковым перегаром. — Все одно тебе помирать подошло. Вот и дай гробокопу на опохмелку.
— Проваливай отсюда к чертям, забулдыга окаянный! — голос Тутара вдруг прогремел с былой силой.
— Энга тебе не забулдыга, а честный гробокоп, — длинные губы захлопнулись, как гробовая крышка. — Энга выкопает тебе хорошую могилу, два с половиной метра, насыплет холмик как положено и цветочки сверху посадит впридачу. Вдове не надо будет руки марать. Дай на четушку… Разве я много прошу?
Капитан заскрипел зубами.
— Не дашь, значит? Ты еще об этом пожалеешь. Присыплю тебя земелькой на метр, не боле. Смерди своей скупостью на весь погост!
— Вон отсюда, гад ползучий!
— Отец мой был гробокопом, — назидательно воздел к потолку костистый палец Энга, — и дед мой был гробокопом. Энги все были первостатейные могильщики, никакие не забулдыги и не гады.
Тутар приподнялся, сел и взрычал:
— Во-он!!!
Он не слыхал, как в комнату вбежала Марга и вытурила Энгу, как схватила дрожащей рукой пузырек с лекарством, пузырек выронила, и он разбился…
Всей силой своего тела Марга вдавила его обратно в подушки, прильнула щекой к лицу мужа, бормоча бессвязные слова утешения:
— Ну не надо… все обойдется… Артур, милый… ну прошу…
Капитан чувствовал, как по щетине его бороды вьются тоненькими ручейками Маргины слезы. Марга плачет?! Марга, которая ни разу не всплакнула за все двадцать лет?
И тогда Тутар увидел себя в гробу возле неглубокой могилы, вырытой мстительным Энгой. Рядом стоит Марга в черном платке и рыдает… Глаза красные, опухшие, плечи вздрагивают.
Тутар прижался губами к уху жены:
— Не плачь, Марга. Даю слово, ты не будешь стоять в черном платке.
…Спустя несколько месяцев, окрепший и помолодевший капитан Тутар прохаживался по палубе своего тралбота и проверял, все ли ребята приготовили как надо для путины.
На причале стоял с перекошенным, длинногубым своим ртом Энга.
— Ты, капитан, нос-то не больно задирай! Раньше ли, позже ли, а помирать придется. И тогда Энга присыплет тебя земелькой не боле, как на метр…
Тутар вроде бы не слышал и залез в свою застекленную будку, потом высунул голову и с ухмылкой спросил:
— А ну как я в море утону?
— Ни черта… Не при капиталистах живем, когда рыбаки тонули почем зря. Нынче радио, катера, вертолеты… Спасут как миленького, чтобы Энга без пол-литры не остался!
Мотор затарахтел, суденышко медленно попятилось от причала и выплыло на речной простор.
Щурясь, Энга поглядел ему вслед, засунул руки в карманы и длинно сплюнул в воду.
Перевод Ю. Каппе
ЯНИС ЛАПСА
ОРАНЖЕВАЯ ШЛЮПКА
Над океаном еще висели густые сумерки, лишь на востоке проглядывала, вернее, угадывалась розовая полоска зари, когда команда «Гарши» подняла трал. На палубу высыпалось тонн восемь сельди, отчего траулер слегка накренился на бок. Рыбаки проворно сортировали и солили улов, чтобы к следующему поднятию трала большая часть рыбы была уже в бочках.
Палуба слегка вибрировала, вторя ритму двигателя, судно вовсю молотило винтом воду, но, сдерживаемое тралом, вперед продвигалось медленно, будто боролось с невидимым течением.
В сумеречной рулевой рубке лишь отсвет компаса помогал различить обожженные солнцем и ветром лица. Рулевой матрос Стидзинь, плечистый круглолицый парень с черными, под южанина, усиками всего второй раз был в море, и впервые — так далеко от берегов. Он отправился в путь, полный заманчивых надежд увидеть заморские страны, испытать незабываемые впечатления, и теперь был слегка разочарован, видя вокруг лишь бесконечную синевато-серую гладь воды, по которой бежали несчетные, до надоедливости одинаковые волны. А тут еще неистребимый рыбий запах, от него не было спасу даже в койке под одеялом. Рыбой на траулере пропахло все от рыбацких сапог до судового журнала. Работа рулевого, правду сказать, костей не ломала. Судно хорошо держалось на курсе, и вахтенному матросу лишь изредка надлежало бросить взгляд на компас да полуоборотом штурвального колеса исправить отклонение.
Стидзинь привалился спиной к переборке, за которой спал радист, пригладил усики, и большими, несколько печальными глазами уставился в серую бесконечность в надежде, не покажутся ли там огни встречного судна. Острое приключение в этой однообразной жизни было бы очень кстати. Ну почему бы, скажем, какому-нибудь подслеповатому суденышку эдак легонько не боднуть в бок их «Гаршу»? Разумеется, легонько, чтобы она могла своим ходом дойти до порта и стать на ремонт. Да, это было бы стоящее приключение, он хранил бы его в заветном уголке памяти, извлекая на свет только для достойных слушателей.
