и все вокруг побелело, развиднелось, а между сопками на востоке затеплилось, слабо порозовело. Часто дыша, остановился в застенчивой утренней тишине леса, утер нос рукавичкой и в удивленье обвел взглядом чудо-белизну, среди которой тревожили глаз лишь гроздья рябины, ярко рдеющей на морозе. Подумал: «Надо будет Петьке рябины нарвать, пусть порадуется». И, чувствуя тихое счастье от своего присутствия на земле, от своей надобности кому-то, поправил на плечах лямки и, шмыгнув носом, весело засновал лыжами дальше: «Эх, кабы на цветы да не морозы, кабы на меня да не кручина, не сидела бы я, не тужила…»
В неширокой каменистой лощине, уступами спускающейся к реке, его опять поджидала удача. На открытой поляне, на зарных снегах появился еще один след!
Звери покружили среди колких, сухих стеблей прошлогодней травы, поиграли в кустах маральника и побежали дальше, уже общей единой свадьбой. Старик жадно и торопливо вглядывался в следы, словно среди всех мог различить след черно-бурой. И опять, точно ухватив ниточку, он бежал по ней вниз по лощине, прямо на восходящее солнце, прижмуренное сизыми, снеговыми тучами. Он бежал и, казалось, мог бежать так до края земли, до солнца и облаков. И, кроме этой погони, для него ничего сейчас не существовало.
Запыхавшийся, выскочил он наконец к реке и здесь, стащив мокрую шапку, остановился, часто дыша. Перед ним, как снежный рукав, вытянулась долина. Снега при восходе солнца плавились, рдели малиновым, розовым, красным. И во всем была яркая щедрость и ожиданье чего-то. Тишина стояла такая необычайная, чуткая, настороженная, что и собственное дыхание, и стук сердца показались Сергуне оглушительными. Он утер рукавичкой затылок, лицо. От всего этого дива голова сладко кружилась и дальше двигаться не хотелось, так бы тут и застыл в неподвижности, как эти сосны, и глядел без конца, как играет, живет на снегах изменчивый праздничный свет… Какое диво вокруг! И было жалко, что этого больше никто не видит. Щурясь, Сергуня взглянул прямо в малиновый солнечный глаз, в этот далекий и вечный глаз, который видел сейчас всю землю сразу — горы ее, и моря, и эту тайгу, и эту долину, с краю которой стоял он, маленький человечек, и смотрел на него, сняв шапку… И, глядя на солнце, Сергуня неожиданно для себя подумал: а на что сдалась ему эта лисица? Зачем столько бегать за нею по дебрям? Пусть живет себе! Пусть существует маленькое, непричастное к человеку чудо! Пусть живет себе, как и раньше жила, до него — свободно и вольно, словно мечта, никем не пойманная, не убитая…
Но тут из-за холмистых далей вдруг донесся странный хлопок. Старик сразу сообразил, что это далекий ружейный выстрел. И тотчас в душе дрогнуло, напряглось. Однако понял, что стреляли совсем в другой стороне. Но все же торопливо надел холодную шапку и поспешил за реку, не упуская из виду аккуратных лисьих следочков.
К мямлинским порубкам он подходил сквозным, поредевшим леском, миновав заброшенную дровяную дорогу. Подходил крадучись, осторожно. Зорко глядел вперед сквозь таловые кустарники и даже как-то сутулился, стараясь быть как бы невидимым, несуществующим.
Погода быстро менялась, предчувствие не обмануло его. Небо еще не успело окраситься в утренний цвет, а солнце уже остывало кузнечным слитком и меркло на горизонте. Потом наволоклись сырые, низкие облака, и сразу стерлись, поблекли все краски. Задул порывистый ветерок, предвестник хиуса. И старик заспешил огорченно, боясь, что из-за погоды лисья свадьба может расстроиться и разбежаться.
На вырубке там и сям торчали из снега пни, как головы в нахлобученных снежных шапках. И между ними петляли совсем свежие лисьи следочки, темнел помет. Лисы совсем недавно ушли с порубки и мельколесьем вели его на просторные мямлинские покосы. На краю леса возле стогов след снова рассыпался в несколько ниточек. Поискав мышей, повозившись в сене, лисы опять потрусили на вольный простор за сучонкой. Теперь они были совсем уже рядом, и Сергуня порадовался, что он под ветром и они его не учуют. Таясь, приблизился к ближнему стогу и, изготовив ружье, тихо выглянул. Выглянул и не поверил глазам. На поляне, как на ладони, вытянувшись цепочкой, двигалась вся лисья свадьба. За передней желтой лисичкой тянулась вторая, чуть покрасней, а третьей, не отставая, носом в хвост, плыла черно-бурая. Они трусили неподалеку, на расстоянии выстрела… Он отпрянул и, часто дыша, привалился к стогу, точно врос в сено. Надо было бы скинуть лыжи и стрелять лежа, наверняка. Но не мог, не было сил. Поднял ружье и опять выглянул, затаил взгляд на мушке. Сердце так колотилось, что казалось, стук этот может спугнуть лис. Желтая и правда неожиданно оглянулась и не спеша повернула к лесу, потянув за собой остальных. От собственного выстрела Сергуня вздрогнул. В ушах зазвенело. Со стога на плечи рухнул ком снега. Но, не заметив этого, Сергуня выскочил из укрытия, размахивая руками и балансируя, что есть силы покатил в поле, глотая на ходу ветер и понимая только одно: попал! Попал!
Лиса чернела перед ним на снегу. Лежала, вытянувшись, как для прыжка, откинув хвост с белой кисточкой, и ветер шевелил ее легкий, словно посеребренный мех. Сдерживая дыхание и нервную дрожь, старик поднял обмякшую тушку, в которой сразу же утонули его жесткие пальцы. Поднял и удивился, до чего она под пышным мехом узкая и худая, и на лапах меж пальцев намерзли льдинки. Он постоял так с лисицей в руках. Тело ее было еще теплым, и старик не мог как-то сразу сообразить, что делать дальше. В душе почему-то не было ни ликования, ни радости, а были усталость и равнодушие. Он снял со спины рюкзак, положил в него податливое, мягкое тело, оно легко улеглось там клубочком. «Ну, так что же? К поясу ее, что ли, вешать? Красоваться всем напоказ? — почему-то с досадой подумал Сергуня. — Пусть лежит. Свободней будет идти».
Стволы деревьев в лесу побурели, отволгли, наст отсырел, идти на лыжах стало труднее. Погода круто сменилась, как это часто бывает в горах. К своей деревне старик вышел от Верхнего Мямлина, прямо на тракт, недалеко от околицы. На обочине не спеша снял лыжи и закинул их, сильно отяжелевшие, на плечо. Не торопясь зашагал на неловких ногах.
Хиус гнал по белесому небу над рекой и деревней седую сырую мглу. Дымы из труб коротко, низко трепались над вереницей потемневших и неприютных домов. Но при виде этих домов и дымков из труб усталость Сергуни словно бы полегчала, на душе стало покойнее, радостней, как
