позабыв о Сергуне и его родственнике из милиции. Те остались теперь без внимания и вроде бы в стороне. Помаленьку завязывался гомонящий круг. И в центре этого круга над головами мелькал то край пилы в мешковине, то ручища в лохматом овчинном тулупе.
Лешка стоял важный и молчаливый, как монолит, в своем новом пальто. Глядел недовольно. Эта толпа была ему неподвластна. И было очень досадно вот так легко, без причины лишиться внимания, выпасть из общего поля зрения, как будто это не сам он завел разговор и мотоцикл покупал не он. Сергуня его понимал и даже сочувствовал. Опершись на лыжи, с прищурочкой глядя на спорящих — такую знакомую ему картинку, думал, что вот сейчас, чтоб и Лешку утешить и прекратить базар, в самый раз развязать мешок и показать всем лисицу. Поразить всех красотой и своей небывалой удачей. Он скинул лямку с плеча, спросил между прочим:
— За мотоциклом-то едешь, это как, свой берешь или казенный?
— На казенных начальство ездит, — скривил губы Леха. — А нам свой иметь надо. Как у людей. — Смахнул снежинку с каракулевого воротника.
— Разбогател, значит?
— Как же, разбогатеешь тут. Корову сдали в столовую, вот и разбогатели.
Старик замер:
— Майку, что ль?
— Ну, — кивнул шурин. — Здоровая, черт. На пять сот как раз потянула.
— Дак она ж молодая еще. И молочная.
— Не в том дело, — отмахнулся шурин. — Зачем корова интеллигенции? Я в милиции, жена медик. На кой нам корова? В навозе еще возись. Была бы детей борона, а то… — Он далеко отщелкнул окурок и плюнул. — Сейчас жизнь, дед, другая пошла. На удовольствие людям. А молока вон в продмаге — залейся, — хохотнул. Потопал ногами. — Нам бы чего покрепче, верно, дед? В гости-то приглашаешь? Могу и зайти. Женку твою поглядеть… А то давай возьмем чего для сугрева?
Сергуня не отвечал. Поднял взгляд на родича и с удивлением увидел, какое у Лехи безглазое, какое губастое лицо, и чем-то он схож с Варакиным. И еще он понял, насколько же это чужой и далекий ему человек. А человек этот, кривя губы в усмешке, обращался к нему, спрашивал:
— Чтой-то в мешке у тебя? А ну, покажь?
— Да так, — отмахнулся Сергуня. И быстро добавил: — Ладно, не будем хорошее время на худое менять. Пошел я. Бывай. — И, не оглядываясь, затопал по укатанной площади к чайной. А за спиной мужички все гомонили, не унимались.
В безразличье и словно не думая ни о чем, не чувствуя ничего, он шел куда глаза глядят. А глаза глядели прямо на голубой МАЗ. Так и шагал он напрямик за собственным взглядом. Только когда увидел, как кто-то в темном (неужто и правда Иван Свинцов?. А ведь и правда — Иван!..) легко поднялся в высокую кабину и хлопнул дверцей, когда услышал, как глухо зарокотал мотор, только тогда вдруг понял, что надо делать. Радостно вскинул руку:
— Иван!.. Иван!.. — и, подобрав лыжи, побежал навстречу тяжело разворачивающейся машине.
В кабине было необычно светло и просторно. В таких кабинах Сергуня еще ни разу не ездил, не случалось. К тому же было жарко натоплено. Но с бегу, с поту в первый момент ему сделалось вроде бы знобко и холодно. Старый стал организм, износился, стал изменять. А в кабине было куда как славно. Гудел мотор, на панели дрожали стрелки приборов. И теплый запах горючего, запах металла и смазки погружал старика в иную, почти незнакомую жизнь, где нормою был комфорт, где все права взяла новая техника. И в этой жизни лыжи его, мешок и ружье, лежавшие за спиной на поперечной полке-постели, казались вещами досужими и даже вовсе не нужными, как из другого, дремучего мира. Да и сам он был тут вроде не к месту. Спроси — он и сам не сказал бы, зачем он сюда забрался. Но сердце уже отомлело, и, тихо радуясь, он сидел в углу кабины возле окна в своей рыжей шапке, втиснувшись в мягкое кожаное сиденье, и поглядывал то на Ивана, то вперед на дорогу. Твердая, устойчивая земля оказалась теперь далеко внизу, и Сергуня медленно разворачивался над ней, как в полете, словно бы выбирая, на чем задержать взгляд. А может, это поворачивалась вокруг него площадь с людьми, с домами, темнеющими по краю?.. Все, все для него было сейчас необычно, неожиданно и тревожно. Куда он едет? Зачем? Надо остановиться, сойти и шагать себе к дому, к Лучихе. Хватит уже мотаться, как осиновый лист… Но почему-то сердце не слушало разума. Сидел, не мог двинуться в тепле кабины, где по левую руку, в каком-нибудь метре, основательно, по-хозяйски сидел дорогой ему человек, с обветренным, задубевшим до черноты лицом. Был он в натянутом до бровей, потерявшем цвет берете, в промасленном ватнике, вытертом на рукавах до блеска. Сбитые, темные от солярки и холода руки тяжело, устало лежали на руле. И во всей позе Ивана, и в этих руках с обмахрившимся грязным бинтом на пальце были уверенность и спокойная сила.
— Вот и в гости ко мне попал… На рысях все?.. Домой не торопишься?
Старик помотал головой — чего ему торопиться. Сквозь шум мотора расслышал, что голос у Ивана простуженный, хриплый. На загорелом лице белесо-голубые глаза. На Сергуню не смотрит, но кажется — видит все разом: и его щупленькую фигуру, и деревенскую белую улицу, широко подающуюся навстречу.
— Печку включить? — и щелкнул кнопкой. Откуда-то снизу дохнуло теплой струей.
Сергуня снял шапку. Обвел взглядом нехитрый уют кабины.
— Ишь ты… Красоту соблюдаешь.
Выцветшая бахрома по краю стекол, транзистор, портрет глазастой блондинки, наклеенный на панель, рядом на шурупах пепельница голубой пластмассы.
— Моя красота вся тут, — Иван хлопнул ладонями по баранке. — И чтобы чисто было. А это все Тодошев, напарник.
— Чего везешь-то? Опять балки для моста?
— Саму дорогу теперь. Плиты проезжей части.
— Стало быть, конец видать?
Иван глянул на старика:
— Так куда доставить прикажете? — улыбнулся уголком потрескавшегося рта. — Кокши? Мямлино? Шебалино?
И старик озадачился, заморгал. Надо было срочно что-то решать. Машина шла груженая, вверх по тракту. Но ни в Кокши, ни в Мямлино ему было незачем. Ему надо было домой, где ждала жена Александра Ивановна Лучкова, где жила его верная лайка, собака Белка. А машина везла его в другую сторону. И надо было сойти сейчас же, чтобы после не топать лишнего. Но тут же мелькнуло: может, до околицы прокатиться?.. Под гул мотора быстро надвигались и пролетали по сторонам знакомые избы. Вот школа и белая пирамидка
