— памятник с жестяной звездочкой наверху. Вот просторный дом Зинаиды, во дворе пестрело белье на веревке. Потом мелькнул его родной дом, теперь уже дом Веры Федоровны. И все мимо, мимо. Голубая махина, послушная человеческой воле, неслась вперед. Старик заерзал, потянулся за рюкзаком:
— А чего ж один-то? Где напарник?
Иван ответил громко, чтоб было слышно:
— На руднике. В Талине. Протекторы «выбивает». Небось «выбил» уже. Обратно вместе пойдем.
Сергуня примолк, словно прислушался к звуку мотора. Спросил осторожно:
— Это когда же?
— Чего?
— Обратно когда?
— Нынче в ночь. Разгрузимся в Талице, и назад.
И поднялось в Сергуне волненье. Непонятное, странное. Почувствовал жар в лице и в руках. Отер шапкой лоб… Талица… Талица. Может, это сама судьба несла его к ней? Несла его на встречу с прошлым?.. И было боязно заглянуть в него, такое давнее, стершееся и вроде даже не бывшее никогда. Но Талица!.. Была ж в его жизни Талица! Там принял он свой первый бой. Господи, что же сталось с той деревушкой? Сколько лет-то прошло? Пятьдесят?.. Пятьдесят. И вот на тебе — едет.
Иван включил транзистор:
— А то махнем в Талицу. Отведаешь наших шоферских харчей. Там столовка до часу ночи.
Развеселая музыка сливалась с шумом мотора.
— Покурить не найдется? — спросил старик. Но, не расслышав собственного голоса, показал жестом. Когда Иван протянул пачку, напряженно выкрикнул — Ладно! Давай до Талицы. Чего уж.
И пролетели последние избы Ильинки, и подоконные садики, и огороды. Машина властно вырвалась на простор, за околицу. Прямая, широкая трасса стелилась теперь им навстречу. И они словно плыли над ней, не касаясь земли, поглощая и поглощая пространство. Слева мелькали стволы заснеженных сосен и растягивались в сплошную серую ленту. Справа белым полотнищем стлалась река. И старику к душе были ширь и раздолье и это удивительное, ни с чем не сравнимое ощущенье полета, эта власть над пространством, так веселящая сердце. Вот так же в свои молодые годы он рискованно, бесшабашно летел в неведомое верхом на коне.
Порой им навстречу из белой дали, из-за горизонта, словно взрываясь из черной точки, являлись машины. С грохотом проносились мимо и затихали вдали.
Старик поудобней вытянул натруженные ноги, они сильно ныли. Сразу почувствовал, как устал после двух этих маетных дней, как сморила его тайга. Однако теперь на душе было ясно, покойно и оттого тепло. Теперь было время и отдохнуть, и подумать в любовинку.
Спросил погодя:
— Не знаешь, где там в Талице Генка Смородин живет?
— Не скажу точно. На Советской где-то, в конце. К реке ближе.
Под ровное пенье мотора и музыку Сергуня сладко курил. Как это славно, что в жизни бывает такое блаженное время, вот такие минуты покойного счастья, отдохновенья, почти гармонии с миром. Они всегда неожиданны, коротки и поэтому как подарок среди суеты и хлопот. И чем реже они, тем дороже… Старик курил, и тихое умиротворенье обнимало его. Дым сигаретки долго не таял над ним, хотя за стеклом свистел ветер. Пепел Сергуня стряхивал аккуратно, стараясь не просорить, в голубую пепельничку, но заскорузлые, жесткие пальцы почему-то дрожали, не слушались. И ныло в груди, стало что-то покалывать, непривычно болеть. Хотя это было сейчас неважно. Он был счастлив свободой, подобной свободе полета, когда уже оторвался от прошлого и без усилий, неспешно паришь над землей.
Так, успокоенный мерным покачиванием, он скоро уснул в уголку, склонив голову и клюя носом, как старая птица. Иван, протянув руку к транзистору, выключил музыку — пусть поспит. И были в этом движении вся забота его и нежность.
А дорога все стлалась и стлалась по мерзлой седой земле, между сопок, по неохватным равнинам. И груженый голубенький МАЗ с прицепом упрямо полз в мутную даль, забирая все выше, под облака, упавшие на хребты.
Проснулся старик неожиданно, как от испуга. Глаза застил белый свет. Было далеко за полдень. Тяжко ревел мотор. Машину мелко трясло, подергивало от страшных усилий. Иван чуть привалился к баранке расстегнутым ватником. Смотрел вперед, не отпуская ногою педали газа, и словно бы с напряжением слушал, что там творится внутри, под капотом. Сергуня, мотнув головой, стряхнул сон и тоже заглянул в белесое окно. Его поразило то, что он увидел. Земли вокруг не было. Было облако. Оно ползло на них рыхлыми, как туман, клочьями. Бесконечно и быстро летело навстречу. И так же навстречу, только медленно и величественно, надвигалась стена — седая, глухая стена. Облако цеплялось прядями за ее каменистые выступы и таяло, так и не коснувшись окна. А стена надвигалась, словно они хотели в нее упереться фарами, надвигалась и медленно поворачивалась, будто растворялись ворота в царство горного короля. Ошеломленный старик привстал, глянул вниз, в боковое стекло — и душа на нитке повисла.
— Мать честная…
За дверцей кабины зиял провал. Глубоко внизу сквозь лоскуты облаков проступала дорога. Ступенями она спускалась в долину по краю отвесных скал. На узких скалистых карнизах щетиной лепились запорошенные ели и кедры. А Сергуня с Иваном словно парили в стеклянной коробке кабины над этой отчаянной бездной. «На перевал ползем, на Эдиган», — с бьющимся сердцем догадался старик.
Они словно бы возносились над долиной. И для Ивана теперь не существовало ничего, кроме этого многотрудного продвижения к вершине. Старику на высоте не хватало воздуха, не хватало дыханья, в висках постукивало. Вот и еще раз судьба дарила ему такую возможность — одолеть Эдиган. Только не по белкам, мерзлым, непроходимым, не на недужной_крестьянской лошади, как в былые года, а совсем по-иному, по тракту, с комфортом, через правый рукав хребта.
За стеклом гудел ветер высоких просторов. В кабине же стало жарко и словно тесно. Дрожали стрелки приборов, надсадно работал двигатель, и напряженье его передавалось людям, словно они с машиной были теперь одно целое.
— На лошади оно бы ловчей, — заметил старик.
Не отвлекаясь взглядом, Иван усмехнулся. Послушный его руке МАЗ с трудом разворачивался с прицепом на «языке» дороги. Колеса отчаянно рвали покрытие. Из-под скатов летели мерзлые комья земли, щебня, снега. И старик наблюдал, как бесконечно долго, будто во сне, они падают вниз, ударяются о карнизы и, разбиваясь, дробясь, летят пылью в сизом провале. И не оставляла Сергуню назойливая потребность вылезти из машины. Слезть и пойти пешком по этой восходящей дороге. И совсем не со страху, нет. А чтоб не утруждать машину собственной тяжестью, как-то облегчить работу мотора, облегчить ей жизнь. Потребность была нелепая, но порождала неловкость и непокой. А МАЗ цеплялся всеми колесами
