прислушался более внимательно и догадался, что в хлеву плачет жена. Торопливо подошел и распахнул ворота. Плач сразу прекратился. Из хлева навстречу ему пошла жена. Она остановилась в воротах, не ответила на его вопрос,— «чего это она тут ночыо ревет»,— и пошла в хату. Когда Клемс запер ворота хлева и возвратился, жена опять лежала на печи. Он, не раздеваясь, как это делал каждый раз, когда был не в духе, лег спать.
Утром, лишь только рассвело и жена начала хлопотать возле печи, Клемс вышел на улицу. Захотелось встретиться с кем-нибудь из соседей и поговорить, чтобы прошла тоска.
Медленно шел он по улице, заглядывал в соседние дворы, а боль от того, что плачет и ругается жена, тревожила сердце и не давала покоя. У соседа увидел раскрытую дверь в клеть. Остановился у соседских ворот и, постояв немного, пошел во двор. Заглянул в раскрытую дверь клети и увидел: у закрома с мякиной стоял хозяин. Он согнулся над закромом и руками разгреб в мякине яму. Потом взял новый хомут, лежавший у его ног, и осторожно положил в закром. За хомутом снял с колка сыромятную уздечку. «День добрый»,— поздоровался Клемс. Испуганный неожиданным голосом, хозяин вздрогнул, торопливо засунул уздечку в закром и, опасаясь, что Клемс войдет и увидит, что он делает, начал нагребать на хомут и уздечку мякину. Нервничая, зацепил рукой удила уздечки. Удила забренчали. Чтобы Клемс не зашел в клеть, хозяин загородил собою дверь.
— Надо корове поесть в последний раз дать,— сказал он,— так вот мякину беру... поведем, значит коней?
— Если утвердили на собрании, значит, надо вести.
— А что оно будет из этого?
— То будет, что будем делать сами!..— зло ответил Клемс. У него больше не было желания разговаривать с соседом.
И, немного постояв возле клети, он повернулся и опять пошел на улицу. Сосед, как будто за чем-то необходимым, заглянул в сени, но спустя полминуты возвратился в клеть.
* * *
Утром Галина с мужем пошла на ток. Надо было ссыпать в мешки провеянный вчера овес и набрать овцам сена. Когда насыпали в мешок пудов пять овса, муж потянул мешок по току к скирде снопов. Потом отбросил несколько снопов в сторону и попросил Галину, чтобы она помогла положить мешок между снопами и сеном. Галина не поняла, зачем он хочет это делать, и не двигалась с места. Тогда муж пояснил:
— Это на всякий случай,— сказал он,— мало что может быть. Ссыплем, а это все ненадолго, где тогда возьмешь? А что ссыплешь, того уже не возьмешь, дудки...
— Что это ты говоришь?
— То, что знаю. Лишь бы туда, а потом только его и видели!
— А где оно поденется?
— Найдутся хозяева. Вон голод повсюду, а никто не продает, так они по-другому хотят взять.
— Кто тебе наговорил такого. Панас бы не обманывал, он справедливо говорит.
— А ты, как я вижу, слишком уж веришь ему!
— Так, как и другим. Что он мне? — Галина покраснела.— Но это обман. Зачем тогда было записываться, если так поступать.
— А что делать? Не запишешься, так ничего в кооперации не дадут и все равно отнимут все.
— Болтают, черт знает что... Если записались, так нечего прятать!
— Все прячут! Никто всего не отдаст, нет дураков таких!
Галина не двинулась. Муж взял мешок и с трудом один втянул его на снопы, а там забросал сеном и заложил сверху снопами. Галина полезла за сеном для овец. Когда сбрасывала сено, увидел муж ее обнаженные, выше чулок ноги, и почему-то вспомнил ее беседы с Панасом на собраниях. Перелез со снопов на сено, подошел к ней. Она, раскрасневшаяся от работы, молодая и здоровая, будила кровь. Муж взял ее за плечи, обнял и колючей щекой своей начал водить по лицу, искал губы, чтоб поцеловать; Галина сперва удивилась, потом встретилась с его взглядом, полным страсти, и, испугавшись, легко оттолкнула его.
— Ты чего толкаешься?
— А чего ты лезешь? Мало ночи, что ли?
Тогда он схватил ее опять и, сжимая в объятиях, стал сгибать ее тело, чтобы повалить на сено. Галина теперь уже со злостью сильно толкнула его и вырвалась.
— Отойди! Чего ты?..
Соскочила на ток, стала подбирать в подстилку сброшенное на ток сепо.
Муж, разгоряченный и злой, стоял на сене.
— Знаю, почему ты так,— сказал он.— Комиссарского не попробовала ли?
Грязные и злые слова мужа обидели ее. Галина подняла голову, глянула на него и зло, с обидою в голосе, спросила:
— Ты что ж это выдумал?
Муж отвел глаза в сторону и, слезая с сена, ответил:
— А на собраниях как ты с ним? Думаешь, не понимаю? Если поймаю, прибью, ногой в хату не ступишь!
Ничего не ответив, Галина взяла сено и ушла.
* * *
Доение коров было поручено специально выделенным для этого восьми женщинам. Одна из них, старшая по возрасту, Гарпина, была назначена ответственной за доение и распределение молока. Но когда вечерком впервые восемь доярок направились в коровники, за ними сразу же пошли, торопясь с кувшинами и доенками, женщины. Они пришли получать молоко и проследить, как будут доиться коровы, не отольет ли молока куда-нибудь тайком доярка. И по этой причине в этот вечер у Клемса с женой опять произошла ссора. Заметив, что с доенкой по улице пошла соседка, она бросила топившуюся печь, отодвинула от горячего угля чугуны и, схватив кожух, начала искать, что бы такое взять с собою.
— Куда ты? — спросил Клемс.
— Молоко ведь любишь жрать, а корову отдал, так вот и надо бежать!..
— Еще ж не подоили?
— Жди, пока подоят, так все покрадут!
— Кто это будет красть, что ты плетешь?
— Сами ж вы посадили таких, и не будешь знать, где поденется! Гарпину нашли старшей посадить...
— А почему нет?
— Тогда будешь знать почему. Она яловку в хлев привела, а кричит, словно троих дойных.
— Так что она их съест? Пускай кричит.
— Тогда ты вот такой кукиш съешь.
— У-у-у, чтоб тебя, луковица ты несчастная!.. Болтает и болтает без конца, и что ей уже надо? Скажу уж, чтоб тебя разве старшей назначили.
Последних его слов жена уже не слышала. Она достала из-под лавки кувшин и не вышла, а выбежала из хаты.
У коровников собралась большая толпа
