женщин и несколько мужчин. Многие из них стояли в хлеву, наблюдали за работой доярок.
Гарпина, подоив корову, выходила из загородки и, держа в руке ведро, поворачивалась, пристукивала башмаками по мерзлой утоптанной земле и припевала:
Как в садочке голубочки на веточки сели,
Плачет хлопец, девок просит, чтобы свадьбу спели...
И, важно повернувшись на месте, она еще раз пела те же слова и, согнувшись, лезла под жердь в загородку к другой корове.
Мужчины смеялись, шутили.
— Гарпина в колхозе у нас спектакли давать будет.
— Мы работать, а она, чтоб веселей было, будет петь и танцевать.
И просили Гарпину спеть еще. Гарпина просила подождать, пока подоит корову, а, подоив, опять с приплясом шла к следующей корове и пела:
Девкам хохот, девкам смех:
В холостяцкой хате
Угости скорей горелкой,
Чтоб могли гуляти...
Когда закончили доить и вынесли последнее молоко на доски, лежащие у коровника, женщины столпились возле ведер с молоком и заговорили, закричали, перебивая друг друга. Одна кричала, что не всех коров подоили, что это по молоку видно, что, если бы подоить всех как следует, можно было бы залиться молоком. За ней другие кричали, что дояркам все равно, подоена корова или нет, что они своих только хорошо доят.
А возле досок Гарпина медной кружкой черпала молоко из ведер и переливала его в доенки и кувшины. Получив молоко, некоторые женщины шли домой. Некоторые опять лезли в толпу и, обиженные, что не они, а Гарпина раздает молоко, начинали кричать, что кое-кто привел три штуки, а кое-кто ни одной, что нет правды, потому что тот, кто не привел ни одной, и ест и пьет больше того, кто привел трех коров. Другие в ответ первым начали с еще большей злостыо кричать, что минулось богатым богатое и что пришла бедняцкая пора. Еще кто-то кричал, что по ночам некто доит коров и ест и масло, и молочко, что некто крадет из закромов обобществленное зерно, и тогда нечем будет весною сеять поле.
Крики эти и говор умолкали в сумерках. Доярки уносили в общую клеть молоко, оставшееся после раздачи. За ними уходили на улицу женщины и разбредались по своим дворам.
А когда потемнело и в хатах начали гасить огни, из-под плетня, что возле коровника, поднялись две женские фигуры. Они перемахнули через плетень и притаились у густого рябинового куста.
Вокруг было тихо. Легкий ветер прилетел с околицы, гнал перед собою мелкие сухие снежинки, застревал в кустах и тихо, и жалобно свистел.
Тогда с другой стороны, из-за копны соломы, вышли еще две фигуры. Они остановились, постояли минуту и подошли к стене коровника, а затем исчезли, неразличимые на темном фоне стен.
Долго стояли так те, пришедшие раньше, прислушивались, скрипнут ли ворота в коровник, и приготовились бежать к хлеву с палками и бить тех, кто полезет в коровник. Но ничто не нарушало покоя ночи. Все так же прилетал с околицы легкий ветер и так же жалобно свистел, застревая в кустах рябинника. Было поздно. Во дворах запели первые петухи. Тогда из-под стены вышли черные в темноте ночи фигуры и пропали за стогом, пошли на улицу. А вслед за ними, торопясь, чтобы немного согреться, пошли домой и те, что стояли под рябиновым кустом.
* * *
До пасхи оставалось всего четыре дня.
Последнюю ночь Клемс никак не мог уснуть. Он вспоминал собрание, когда едва не перекрестился перед тем, как подписать протокол, и что-то решал. А утром снял иконы с угла и положил их в печь. Когда желтые языки пламени забегали по краскам ликов божьей матери и Илъи-пророка и бумага на огне сморщилась и скривила лики святых, он взял сковородник и слегка приподнял их над пламенем, чтобы быстрее сгорели. Бумага сгорела быстро. Остался черный неразбросанный пепел и пылающие сухие рамы. Тогда он забросил рамы за дрова, чтобы горели не на глазах, растер пепел, оставшийся от бумаги, и, всунув голову в печь, дунул на него. Черные куски сгоревшой бумаги поднялись, рассыпались на пылающие дровах и в пламени совсем пропали.
— Раз в колхозе, так какие тут иконы. Одного чего-нибудь надо держаться,— сказал он тихо, словно сам себе.
Жена молча толкла в ступе семя. Потом начала замешивать свиньям тесто и сердито звенела чугунами и кружкой о ведро.
После завтрака Клемсиха с внуком пошла на ток набрать мякины. Внук Семка, десятилетний белесый мальчик, стоя на коленях, наталкивал в мешок мякину. Время от времени он поднимал руку и запыленным рукавом свитки подтирал нос. Клемсиха тем временем насыпала свой мешок и наблюдала за внуком.
— Испачкался ты весь. Не вытирай нос рукавом — болеть будет.
Семка посмотрел на нее, улыбнулся и провел еще раз своим рукавом под носом. Старухе захотелось поговорить с ним.
— Вон, Семочка, в колхозе уже и богу не дают помолиться, иконы поснимали и пожгли... без бога уже жить будем...
Семка поставил мешок на ток, потряс его и нажал сверху всем телом. А, согнувшись, лежа на мешке, неожиданно для старухи выпалил:
— А на кой черт иконы, скоро то же самое с церковью будет,— и захохотал. Клемсиха, как стояла, согнувшись над мякиной, побелела, схватила горсть мякины н зло изо всей силы бросила ее в Семку. Но мякина рассыпалась, а Семка захохотал еще громче. Клемсиха начала ругать его.
— Ах ты нечестивец, злодей, балбес здоровенный, чтоб тебя... Я тебе покажу, я тебе!..
У нее не хватило слов. Губы ее дрожали. Глаза искали, чем бы ударить Семку. А он угадал намерение бабы, схватил мешок и убежал с тока. Тогда Клемсиха вышла вслед за ним за ворота и остановилась, прислонившись к стене.
Недалеко от гумна, на холме, стоит серая высокая церковь. Три раза в год священник справляет службу: на Николу осеннего, на троицу да еще на Петра и Павла — и еще случается, что кто-нибудь умрет.
Возле церкви на кладбище березки, а над ними белый в снегу купол и крест серый в белой снежной шапке.
Клемсиха уже который раз осторожно, чтобы никто не видел, выходит за ток и торопливо молится на церковь.
Когда Семка с мякиной скрылся за сараем на дворе, она зашла на ток, закрутила хохол своего мешка, поставила у ворот и вышла на снег.
Перед глазами ее до самой церковки заснеженное белое поле, чистое, словно льняной выбеленной скатертью застланное. Над полем кружатся и падают медленно на заснеженпую мягкую постель белые
