— Я беру обратно свои слова, дорогуша, — сказал он после того, когда Ветров кончил и снова уселся на подоконник. — Я никогда больше не буду называть вас романтиком. Я верю, что то, о чем вы мечтаете, должно осуществиться, ибо недаром говорится, что находит тот, кто ищет. Но для того, чтобы что–то найти, нужно многому учиться, нужно много работать и нужно… отдыхать! Иначе ваша работа не будет плодотворной. Ложитесь–ка, дорогой мой, и сосните… — Он подошел к Ветрову, взял его за плечо и насильно усадил на кровать.
— Все равно не заснуть мне сейчас, — возразил Ветров. — И, кроме того, нужно еще дойти до госпиталя. Узнать, как дела с температурой у Ростовцева.
— Там есть Анна Ивановна, — ответил ему Воронов, — она известит вас, если будет что–нибудь срочное. А я дойду до нее и спрошу. Если не вернусь, значит все обстоит хорошо. Спокойной «ночи»! — он похлопал его по плечу и вышел, старательно прикрыв за собой дверь.
Ветров посидел немного, потом разделся и залез под одеяло.
Солнечный луч, пробравшийся через окошко, падал рядом на пол, медленно продвигаясь к кровати. Он прошел одну половицу, миновал другую, забрался по свисавшему одеялу на кровать и, наконец, упал на грудь спящего, освещая ровные ее движения.
Ростовцев очнулся в палате. В голове шумело, как с тяжелого похмелья, в ушах стоял непривычный звон. Серый потолок раскачивался над ним, то приближаясь, то уходя вдаль. В теле была непонятная слабость, как после тяжелой, утомительной работы.
Он лежал долго, приходя понемногу в себя, с трудом соображая, что с ним произошло, и теряясь в догадках, сколько сейчас времени. По тому, как светился потолок, он догадался, что наступает утро. В памяти образовался провал, начинавшийся с тех пор, как его заставили считать. Он вспомнил, что ему делали какую–то операцию, которая, вероятно, давно уже окончилась. Ему мучительно захотелось узнать, цела ли его нога и не обманул ли его Ветров. Он попытался пошевелить пальцами, и ему вдруг показалось, что они отсутствуют. Холодный пот выступил на его лбу. Он боялся повторить свою попытку, чтобы не разочароваться окончательно. Вместо больной ноги была какая–то тяжесть. Он вспомнил, что люди еще долгое время после ампутации сохраняют ощущение целости ног. Он слышал даже, что иногда может показаться, что чешутся пальцы, что подошвы покалывает, хотя ни тех, ни других уже нет.
От этих мыслей ему стало страшно. Первым его желанием было подняться и взглянуть на то место, где лежат его ноги. Но он медлил, боясь увидеть там пустоту. Он говорил себе, что сейчас все узнает, но нарочно оттягивал этот момент, потому что лучше было надеяться, чем потерять надежду совсем.
Он вспомнил девушку в белом халате с косынкой на голове, склонившуюся над ним и сказавшую, что все будет хорошо и что бояться не нужно. Он доверился ее словам, ее голосу, потому что казалось невозможным, что она может говорить неправду. Он не особенно доверял Ветрову. Но девушке он поверил. И что, если она все же обманула его? Обманула, может быть, для того, чтобы спасти жизнь? Ведь каждый больной, которому предлагают ампутацию, не соглашается на нее тотчас же. А для того, чтобы склонить на операцию, его уговаривают, и эта девушка, вероятно, также уговаривала кого–нибудь.
Чтобы отвлечься, Ростовцев вспомнил бой, в котором его ранило. Вспомнил, что подмога, за которой пошел Ковалев, всё–таки пришла. Значит, Ковалев честно исполнил свой долг.
«Где–то он?» — подумал Ростовцев с необыкновенной теплотой. Он не знал, каким образом Ковалеву удалось восстановить оборванную связь, потому что был слаб, когда очнулся в домике и увидел бинтовавшую его сестру. Он не спрашивал ее ни о чем, а ему ни о чем не рассказывали, вероятно, чтобы не беспокоить. Он плохо помнил, что было дальше. Носилки, самолет, белые халаты, наклонившиеся к нему, чьи–то руки, бережно его ощупывающие, слова утешения — все это слилось вместе, перемешалось, и над всем этим проходило одно — требование резать ногу. Он не соглашался и, сжимая губы, слушал, что ему говорили, наполовину не понимая доносившиеся до него слова и отвечая одним отрицательным покачиванием головы.
Он шел на все. Он не дорожил своей жизнью, раз это было нужно, но он никогда не задумывался о том, что ему придется сделаться инвалидом. Он мечтал пережить войну и снова отдаться любимому делу. Но потерять ногу, стать калекой и не иметь возможности заниматься тем, в чем он видел свое призвание, — это было слишком неожиданным и потому страшным. Ни за что на свете он не решился бы на это. Либо остаться полноценным человеком и выздороветь, либо уйти из жизни — так он поставил перед собой этот вопрос. И он бился за свое решение, относясь с подозрительностью ко всему, в чем его убеждали люди в белых халатах. Он выделял их в особую категорию, полагая, что для них главное — спасти больному жизнь. Для этого они идут на самые крайние средства, не думая о том, хорошо или плохо будет в дальнейшем тому, над которым они проделывают свои удивительные операции. Но просто жить ему было мало. Ему хотелось жить настоящей полной жизнью, насыщенной радостью и удовлетворением труда. Для этого он пошел на фронт и для этого упорно отказывался от предлагаемой ампутации. Где–то далеко в сознании гнездилась надежда на то, что они ошибаются, предлагая ему операцию. И, может быть, эта надежда, еще не осознанная вполне, была причиной его упорства…
Госпиталь просыпался. Из коридора через закрытую дверь донесся звук торопливых шагов, смягчаемых ковром. Кто–то прошел мимо. Время тянулось медленно, словно бесконечная нить, наматываемая на невидимую катушку.
Ростовцеву снова захотелось приподняться и взглянуть на свои ноги. Целы ли они? Он убеждал себя, что будет больно, если он сделает малейшее движение и все еще оставался лежать. Скося глаза, он попытался увидеть ноги, не изменяя положения тела. Голова лежала низко, и это не удалось.
Упершись руками в матрац, он, чтобы не остановиться на полпути, рванул тело вверх. От боли потемнело в глазах, но, падая на подушку, он все же успел заметить, что нога, покрытая одеялом, была на своем месте.
«Не обманули!» — мелькнула в голове мысль, доставившая радость. Он закрыл глаза и с благодарностью подумал о девушке в белой косынке.
Скрипнула дверь, и женский голос спросил:
— Как вы себя чувствуете?
Ростовцев скосил глаза, чтобы увидеть вошедшую. Ему захотелось, чтобы это была та девушка, которая беседовала с ним в перевязочной. Но когда говорившая приблизилась, он с разочарованием заметил, что это была не она.
— Ничего, спасибо! — прошептал он и спросил: — А температуру мерить будете?
— Вам уже смерили, пока вы спали.
— Я не слышал… — Он замолчал, не зная, о чем спросить еще.
— Вы кто? — задал он неожиданный вопрос: — Врач или сестра?
— Меня зовут Катя, — ответила с готовностью девушка. — Я сестра. Доктор сказал, что вам говорить вредно, и вы должны молчать. Вам нужно слушаться доктора. Он очень строгий и сердится, если его не слушаются… А вы с какого фронта? — полюбопытствовала она, забывая о только что переданном предупреждении доктора.
— С Карельского…
— И долго там были?
— Не очень…
— И вам не было страшно?
— Нет…
— Вы молодец. Вы обязательно поправитесь. Доктор сказал, что вы артист?
— Да…
— И пели в опере?
— Пел…
— Вы споете нам когда–нибудь?
— Боюсь, что нет.
— Почему?
— Потому что болен! — с раздражением ответил Ростовцев.
— А когда поправитесь? — донимала Катя, не замечая его недовольства.
— Тогда спою.
— Вот хорошо! Я буду очень рада. Мы все будем вас слушать. В каких операх вы пели? — продолжала она допрос.
— В разных.
— А какой у вас голос?
— Тенор.
— А в «Травиате» вы пели?
— Нет…
— А в «Онегине?»
— Пел…
— А как вас зовут?
— Послушайте, а кроме вас здесь есть кто–нибудь? — сдерживая негодование, спросил выведенный из себя Ростовцев. — Другие сестры?
— Есть… — сказала Катя и, помедлив, продолжала спрашивать:
— А откуда…
— Вы не сможете позвать их?.. Ну, хотя бы ту, что была ночью?
— Тамару?
— Я не знаю, как ее зовут. Она меня принимала, когда я к вам поступил. Такая темненькая, с большими глазами…
— Так это Тамара… — догадалась Катя. — Она ушла… А откуда…
— Мне доктор сказал, что говорить вредно, — перебил ее Ростовцев. — Он строгий и сердится, если его не слушаются.
Катя, несколько обескураженная его ответом, замолчала, недоумевающе вглядываясь в больного. Оценив справедливость его замечания, она подумала немного и снова спросила:
