— Письмо! Иван Иванович, письмо! — запыхавшись от волнения и спешки, сказал глазной врач, входя в кабинет.
— Какое письмо, Иван Нефедович?
— Ответ из обкома.
Иван Иванович побледнел. Глаза его сделались совсем черными.
— Где же оно?
— Сейчас Хижняк несет. Да куда он запропал?!
Иван Нефедович высунулся в коридор, нетерпеливо замахал рукой.
— Иду. — Хижняк, рыжий, солнечно сияющий, показался в дверях.
— Хорошее? — спросил Иван Иванович.
— Не знаю. Не смотрел. На ваше ведь имя.
— Что же вы сияете заранее? — сердито сказал Иван Иванович, издали протягивая руку.
— Думаю — неплохое. Привез его работник обкома. Двое оттуда приехали. Созывается внеочередная районная конференция, а такое спроста не бывает.
— Внеочередная, районная?.. — повторил Иван Иванович, медля вскрывать конверт, словно боялся заглянуть в него.
— Не тяните, ради господа! — взмолился глазной врач, который при своем плотном сложении отличался тонкой, нервозной психикой.
— Ну-ка, что нам пишут? — спросил еще с порога невропатолог, Валерьян Валентинович, на ходу протирая очки в ярко-золотой оправе.
Следом за ним вошел раскрасневшийся Сергутов, за его плечом мелькнуло лицо Елены Денисовны; Варвара и Никита Бурцев явились тоже.
Может быть, им не следовало входить сразу целой гурьбой… Может быть, в письме содержалось что-нибудь унизительное для их главного хирурга, но они подписали обращение к областной партийной организации не ради простой формальности и, ожидая ответа, искренне болели за дело, в котором каждый из них принимал посильное участие. Поэтому никто не подумал, тактично ли он себя ведет. Отрицательный ответ одинаково огорчил бы всех.
Затаив дыхание, медики следили за движением рук своего хирурга и не узнавали их: такими неловкими, копотливыми стали они вдруг. Он даже упустил пустой конверт, и тот, перевернувшись в воздухе, с шелестом скользнул по полу.
Сначала Иван Иванович пробежал глазами по строчкам молча, потом лицо его ожило, окаменевшие было челюсти разжались, и в комнате прозвучало знакомое, но давно уже не слышанное:
— Да-да-да! — сопровождаемое басовитым, счастливым смехом. — Нам дают полную свободу действия под нашу личную ответственность…
55
— Я от всей души хочу сказать, — заговорил на внеочередной районной конференции стахановец-забойщик с рудника Терентий Пятиволос, известный далеко за пределами области. — Живем мы хорошо, работаем здорово. Однако могли бы работать еще лучше. В чем же тормоз? В отчетном докладе товарищ Скоробогатов упомянул, между прочим, о своем конфликте с нашим рудником. Этот конфликт и послужил тормозом. Пусть мне не пытаются зажимать рот, как Мартемьянову и Логунову на заседании райкома. Взысканиями нас не укротишь: невозможно молчать, когда общее дело терпит урон. Пусть товарищи из обкома послушают… Наш рудник первым идет в тресте по всем показателям? Идет, правильно! Но если бы нам не совали палки в колеса, мы программу первого полугодия выполнили бы еще раньше.
— Конкретнее! — привычно бросил Скоробогатов, заметно присмиревший.
Он был насторожен и чаще моргал, посматривая то на представителей обкома, то на делегатов районных партийных организаций. Решительно во всех выступлениях по его докладу прорывалось недружелюбное отношение. Скоробогатов искренне недоумевал? почему нашлось столько недовольных? Раньше восставали только одиночки, а тут конференция… лучшие представители партийных организаций. Иногда ему хотелось вскочить, ударить по столу и крикнуть, как частенько крикивал он у себя в райкоме: «Вы против партии!» Но тут, похоже, партия выступала против него…
Ему вспомнились взбесившие его в свое время слова доктора Аржанова: «Вы точка по сравнению со всей партией».
«Да, только точка!» — покорно подумал Скоробогатов, обегая взглядом людей, собравшихся в зале. Суровое осуждение было на лицах, а то и презрение. Осуждение пугало Скоробогатова, презрение возмущало: он мог бы по пальцам перечесть недостатки тех, кто теперь судил его.
«Тот же Мартемьянов любит иногда заглянуть в рюмочку. Знаем мы эти замашки! Сегодня рюмочка, завтра рюмочка, а там, глядишь, и спился! Логунов не пьет, даже не курит, но легкомысленный фантазер, режим экономии у него на последнем плане… Пряхин любит перекинуться в картишки и подхалим… Теперь уже прячет глаза, а раньше, кажется, готов был за своего партийного руководителя в огонь и в воду. Да, недаром его жена такая вертушка, и очень жаль, что в свое время это как-то ускользнуло от моего внимания… Вот делегат от совхоза — хромает в политическом развитии. Тот приволокнуться любит… А у того социальное происхождение… да, отнюдь не трудовое!»
Блуждающий взгляд Скоробогатова столкнулся с отчужденным взглядом раскосых глаз председателя эвенской охотничьей артели.
«Тоже считает меня конченым человеком! — подумал Скоробогатов, стараясь восстановить в памяти биографию делегата. — Да, какая-то темная история произошла с деньгами… не то растрата, не то перерасход…»
Все сидящие в зале райкома представились Скоробогатову неполноценными людьми, и это немного ободрило его. Ему в голову не приходило, что он всегда преувеличивал недостатки товарищей, потому что превозносил самого себя и, глядя на других свысока, забывал, что это они создавали заново жизнь целого района: прокладывали дороги через болота и горы, строили поселки, корчевали тайгу и распахивали холодные земли, снимая урожаи невиданных здесь овощей и зерновых. Они болели за свои планы по добыче золота, мехов, рыбы и выполняли их, поднимая на творческий труд тысячи людей, которые сами росли вместе с цифрами программ. Это были те, кому Центральный Комитет партии большевиков доверил освоение Севера.
«Не угодил! — с горестной иронией думал Скоробогатов, слушая выступление районного агронома, с которым у него тоже было немало столкновений. — Всякому хочется, чтобы его по шерстке гладили. Я-то вот терплю, пока вы меня прорабатываете!..»
— Зажимал всякую инициативу! — говорил с сильным акцентом якут, директор животноводческого совхоза. — Мы приезжали в райком со страхом. Разве так годится? Был товарищ Скоробогатов сам у нас в совхозе, посмотрел, дал указание отвести землю в долине под посевы. Мы доказательства представили, что там нельзя. Никаких доводов. Пришлось вспахать часть лугов. Летом, когда оттаяла почва, пошла «черная вода», речка наша поднялась. Погубила посевы. Совхоз понес убыток. Теперь будет беда с сеном…
«Не ошибается тот, кто ничего не делает», — записал в блокнот Скоробогатов, отметив это место для заключительного слова.
Но заключительную речь он произнес почти машинально, понимая, что теперь его слова ни до кого не дойдут, и потому только пытался пояснить отдельные выпады.
Подкосило его выступление представителя обкома. Когда тот поднялся из-за стола президиума, Никанор Петрович со смутной надеждой уставился в энергичное лицо, увенчанное пышной шапкой седоватых волос. Крепко сколоченная фигура обкомовца, неторопливые движения его больших рук, открытый, ясный, немного усталый взгляд — все вдруг привлекло Скоробогатова.
«Свой, рабочий парень!» — проникаясь симпатией, подумал Скоробогатов, растерявшийся было от неожиданного одиночества.
Именно этот короткий самообман усилил жестокость удара: обкомовец, действительно рабочий в прошлом, коротко суммировав отдельные выступления, прямо обвинил Скоробогатова в диктаторстве.
— Такие методы руководства, — сказал он, — нарушают отношения партии с массами. А чему нас учил товарищ Ленин? Он говорил, что эти отношения определяются взаимодоверием, что партия должна, чутко прислушиваясь к массам, не командовать ими, а убеждать прежде всего. Скоробогатов установил особый стиль работы: угрозы, окрики, оскорбления со ссылками на неограниченные права секретаря райкома. Он требовал признания своего авторитета, а не стремился заслужить его. Подобное руководство не может быть длительным. И мы видим это на данном, конкретном примере. Политическая активность партийной массы, рост сознания рабочего класса и нашей интеллигенции, перемена в психологии и положении крестьянства — требуют от нас, членов партии, особенной чуткости. А Скоробогатов преступно зазнался: возвеличивая свое «я», оторвался от партийной и беспартийной массы. И это поставило обком перед необходимостью сделать соответствующие оргвыводы…
После такой отповеди трудно было выступать, и кое-как «закруглись», Скоробогатов пошел на место. Вся его внушительность сразу пропала: плечи съежились, глаза утратили неподвижно-холодное выражение.
— Скис! — шепнул Мартемьянов Логунову, который без сожаления, но и без злорадства глядел в ссутуленную спину бывшего секретаря райкома.
