Палька махнул рукой и хотел налить себе еще, по Саша отнял у него бутылку. Люба, страдая, смотрела на Сашу, — и для чего только пришли сюда? Одни неприятности…
Неприятностей не замечал, а может, не хотел замечать Липатов. Он громко требовал — петь! петь! Игорь поддержал его и попытался вспомнить песню, которую полюбил в Донецке.
— Любушка, ты же знаешь ее, запевай, — сказал Саша.
Люба запела. За ее чистым голосом было легко следовать. Когда голоса окрепли и пошли в лад, Саша наклонился к самому уху Рачко:
— Григорий Тарасович, выйди за мной в коридор.
Люде вздумалось танцевать. Не было музыки. Александров предложил танцевать под пение. Попробовали, но толку не вышло. Вспомнили, что Липатов купил радиоприемник, тут же распаковали его, Александров и Палька наладили подобие антенны и заполнили комнату воем, свистом и грохотом своего путешествия в эфире, — как всегда у радиолюбителей, музыка, что ловилась, их не устраивала, а музыки, которой им хотелось, не было; но тем упорнее и самоотверженней они искали, не щадя своих и чужих ушей.
Катенин сидел вместе со всеми, но один. Чувствовал себя старым и никому не нужным. Зачем он здесь? Победители веселятся, победители и их друзья. А он кто? Их победа — его поражение. Он выступил на совещании с дружеским признанием «удачи на первом этапе, позволяющей надеяться…». Иначе он не мог, было бы неблагородно, мелко. Да и нет у него отступления теперь! Вернуться на старую должность? Его место уже занято. А как показаться сослуживцам, знакомым? — неудачник после провала! Но и здесь он чужой. Мордвинов сегодня предложил перейти его заместителем в НИИ. Обещал выхлопотать квартиру. Ставка неплохая, больше прежней, харьковской. Жить в Москве… Люда мечтает — папа, я буду приезжать к тебе! И Катя сказала — в Москве так интересно! Но этот парень даже не моргнул, предлагая место своего заместителя. Сколько ему — двадцать пять? Двадцать восемь? Старому, опытному инженеру… «От щедрот своих» решил пристроить неудачника!..
— Людмила, я пойду спать. А ты?
— Что ты, папка, так рано!
Закрывая за собой дверь, он с обидой понял, что никто не замечает его ухода.
В середине длинного коридора, там, где он расширялся, образуя маленькую гостиную, в двух глубоких креслах сидели Рачко и Мордвинов. Рачко навалился грудью на разделявший их столик и что-то говорил с нажимом, с энергичной жестикуляцией. Саша слушал, прикусив губу, и встретил Катенина таким мрачным взглядом, что Катенин заспешил прочь.
Люба заскучала без своего Сашеньки и вышла поискать его. Саша встретил ее тем же мрачным взглядом, обращенным сквозь нее в пространство, — смотрит в упор и не замечает.
Она медленно побрела обратно.
— И почему у вас всех возникает что-нибудь ужасно серьезное даже в часы, когда решили повеселиться? — со вздохом спросила она и подсела к Игорю. — Все — одержимые. Вы — тоже?
— Да. — Он придвинулся к ней и потребовал: — Расскажите, зачем она вышла замуж. И что это за тип.
Палька и Женя Трунин подошли к окну покурить и задернули за собой тяжелую штору — стало прохладней, тише, и как-то сразу выветрилось опьянение.
С высоты десятого этажа им открылась вытянутая в длину площадь: по площади между белыми пунктирами пешеходных троп в разных направлениях спешили люди, очень забавные в необычном ракурсе — укороченные, будто сплюснутые. Прямо напротив окна горела большая красная буква «М» — вход в метро, а вправо от нее, за витиеватыми башенками Исторического музея, в темном небе алела пятиконечная звезда — одна из пяти недавно установленных кремлевских звезд. Эта звезда так соразмерно венчала Спасскую башню, что не казалась ни большой, ни тяжелой, но и Палька, и Женя Трунин знали, что весит она около тонны, что между ее остриями три метра семьдесят пять сантиметров и что это была сложная задача — найти форму стекла, рассчитать прочность, систему освещения, смены ламп, охлаждения… Они с полным знанием дела поговорили об этом, гордясь хорошей работой незнакомых инженеров и любуясь тем, как светло и торжественно сияет звезда в московском небе.
Слева от станции метро, под старинной церквушкой и домами с узкими окошками, каких уже давным-давно не строят, тянулась старая кирпично-красная стена. Между ее тяжелыми зубцами в незапамятные времена, наверно, помещались воины с пищалями. Ни Палька, ни коренной москвич Трунин не знали, как называется стена, и очень смутно представляли себе, что такое пищали, с кем и когда воевали тут их далекие предки…
Стена упиралась в гостиницу «Метрополь», возле «Метрополя» дежурили роскошные лимузины «Интуриста», а под стеной была установлена бензиновая колонка, вокруг нее кружились, подъезжая и отъезжая, разномастные автомобили. Три электрифицированные надписи то вспыхивали, то гасли высоко над площадью, призывая хранить деньги в сберкассе, пользоваться самолетами Аэрофлота о лучшим видом городского транспорта — такси.
— Целая программа жизни! — сказал Трунин, щелчком отправляя за окно окурок и следя, как он летит красным огоньком. — Послушаюсь и стану чертовски благоустроенным: с получки — прямо в сберкассу, на работу — в такси, в отпуск — самолетом.
— Много ты тогда накопишь в сберкассе!
— Я бы тут запалил совсем другие надписи: «Помни, что жизнь прекрасна!», «Влюбленные, берегите свою любовь!»
— А я бы завернул такую: «Жизнь коротка, не теряй ни минуты зря!»
— Жизнь длинная, — задумчиво сказал Трунин и сел с ногами на подоконник, подтянув колени руками, чтоб не задеть Пальку. — Если не будет войны, жить нам еще долго.
— Если учесть все, что хочется сделать?!
— А ты знаешь все, что тебе хочется сделать?
— Конечно!
— Что же?
Палька ответил, ни на минуту не задумавшись:
— Распространить подземную газификацию на все угольные месторождения. Получить хороший технологический газ, годный для замены кокса в металлургии, — без этого нельзя целиком покончить с подземным трудом.
— А замена кокса в металлургии возможна? — усомнился Трунин.
— Почему же нет? Ведь не сам кокс восстанавливает железные руды, а СО и Н², так? Окись углерода и водород извлекаются из кокса, превращаемого в газ. Эти компоненты газа забирают кислород из руды, освобождая железо. Так почему бы не подавать в домны готовый газ нужного состава? Мы на днях начнем опыты получения технологического газа.
— Счастливый ты человек!
— Ага! Но почему ты подумал об этом?
— Я вот не знаю, чего хочу — на всю-то жизнь! И очень боюсь ошибиться.
Помолчав, Трунин проронил еле слышно:
— Я сегодня поругался со стариком… ну, с Русаковским.
Сердце Пальки замерло на миг — так оно отзывалось на эту фамилию.
— Из-за чего? — спросил Палька, удерживая другой вопрос.
— Да все из-за того — что делать. Чтоб не ошибиться.
Трунин не объяснил подробнее, задумался. Отсветы реклам пробегали по его пухлому лицу. Палька не удержал вопроса:
— Как они… как Татьяна Николаевна?
— Превосходно, — равнодушно ответил Трунин.
— Мальчишники бывают по-прежнему?
— Мальчишники? — рассеянно переспросил Трунин. — А, мальчишники! Те — иногда. А наши… Понимаешь, мы ведь все-таки склонили старика на свою сторону. ОРАТ — помнишь? Олег Русаковский, Александров, Трунин. Старик долго сопротивлялся. Не хотел ввязываться в промышленность, в практические дела. Есть у него этакая олимпийская недоступность! Ну, втянули. Даже не мы. Сама обстановка — пятилетки, оборона страны, Гитлер. Что такое алюминий для авиации, да и не только для авиации, понятно. А наш метод — огромное увеличение и ускорение производства алюминия. Он это понял. И до чего же мы славно работали! Каждый вечер, вчетвером, иногда до ночи…
— Вчетвером?
— Да, с Татьяной Николаевной. Мы ее прозвали богиней вдохновения — не без подхалимства, конечно. Она здорово помогала. Чертежник, регистратор, библиограф. И ночью такие ужины закатывала!
— Что же, заинтересовалась алюминием? — натужным голосом спросил Палька.
— Да нет! Когда мы закончили, она сказала: придумайте еще что-нибудь, Пленок, что вам стоит!
— С алюминием — Илька придумал?
— Он. Такая уж у него голова. Русаковский говорит: чудесный сплав сосредоточенности и непостоянства. Хорошо сказано?
За тяжелой шторой нашли наконец танцевальную музыку, зашаркали подошвами. Ночной холод приник к щекам, сочился за воротники рубашек.
— Ты мне скажи, Павел. Вот ты — был аспирантом. Наука, теория и все такое. Не жалеешь ты, что ушел от всего этого в свою газификацию?
— Это ж мое! Как я могу жалеть! И потом — тут и наука, и техника, и все вместе.
Лицо Трунина было до странности серьезно.
— Зовут меня на внедрение нашего проекта. Главным инженером. Полгода продвигали свою идею, дрались, теперь — осуществлять! Это ж такое дело! А старику кажется — измена науке, разбрасываетесь, нет настоящей целеустремленности.
