В ближайшие годы только по производству минеральных удобрений надо освоить сумму порядка десяти миллиардов рублей. Тут за геологами решающее слово, и Большой Пантач — это хороший кирпич в фундамент большой химии. Конечно, ответственности бояться нечего!.. Боюсь, не справлюсь. А надо! Надо, чтобы главк справлялся. Людей теперь не убаюкаешь старыми темпами. Надо равняться на самые высокие экономические показатели.
— Надумали, Ян Зигмундович? — замминистра отодвинул блокнот, куда записал что-то все тем же своим плотничьим карандашом.
— Я согласен, Иван Лаврентьевич, — поднимаясь с места, уже спокойно сказал Стырне. А про себя подумал: «Ей-богу, как с кручи в воду кинулся».
Заместитель министра вышел из-за стола и, широко улыбаясь, крепко стиснул Яну Зигмундовичу руку. Лицо у него теперь было совсем простодушное.
— Ну вот и хорошо, — сказал он, усаживая Стырне в кресло и сам садясь против него.
Так они проговорили три с половиной часа. Приходили и уходили помощники и секретари, вспыхивали на селекторе огоньки вызова, на некоторые Иван Лаврентьевич отвечал, иные оставлял без внимания, а разговор продолжался.
Сводился он к тому, что в связи с колоссальным развитием землеройной техники теперь отдают предпочтение открытым разработкам, что большая химия, да и любой крутой поворот в промышленности в значительной степени делается, конечно, усилиями геологов, однако теперь не следует ограничиваться только разведкой, но начинать разработку полезных ископаемых и передавать промышленности действующие уже предприятия. Об этом, впрочем, много думал и сам Ян Зигмундович, продвигая проект Большого Пантача. Может быть, с этого все и началось?
Стырне, увлекшись, рассказал мимоходом притчу.
— Работают в одном городе два солидных учреждения — «Яйцетрест» и «Птицетрест». Работают год, работают другой, получают своевременно зарплату, только почему-то не стало в городе ни кур, ни яиц. Что такое? Вызывают к начальнику управляющего первым трестом: «Почему в продаже нет яиц?» — «Помилуйте, — отвечает, — откуда у меня будут яйца, если «Птицетрест» кур не дает!» Резон. Вызывают второго: «Почему, товарищи, кур не выращиваете?» Этот даже обиделся: «Позвольте, откуда же будут куры, если «Яйцетрест» не обеспечивает яйцами!» Одним словом, не сработались.
— Верно, верно, — Иван Лаврентьевич весело рассмеялся. — Так зачастую бывает у строителей и эксплуатационников, у горняков и разведчиков. Так и получилась тяжелая промашка с Талнахом, о которой вы вспоминали. Таких вещей повторять нельзя. Вот и учтите это при разработках Большого Пантача.
— Ясно, Иван Лаврентьевич.
— А как вы, Ян Зигмундович, высказались тогда, — спросил замминистра, — не такой большой умник…
— Но и не такой маленький дурак.
Теперь рассмеялись оба, и Стырне стал прощаться.
Узнав о назначении, Мирдза Зигмундовна только руками всплеснула.
— Дожили, — притворно ворчала она, качая головой, — тюлени и моржи опять в ход пошли. Дедушки Крылова на вас нет.
А у самой глаза так и сияли. Она была бесконечно горда за своего простодушного и честного Яна.
— Значит, ты победил окончательно, папка… как это хорошо! — сказала Дина, но лицо у нее оставалось измученным и грустным.
Сердце сжалось у Яна Зигмундовича. Каждый день прямо на глазах худеет и бледнеет. И нечем помочь. Скорей бы уж переехать, что ли, устроиться. Хоть питаться будет в определенное время, не по этим столовкам.
И опять она угадала его мысли:
— Ладно, папка, обойдется! Не на век уезжаешь. Просто занимаюсь много, коллоквиум на носу.
Встречая мужа в аэропорту, Ильза Генриховна была необыкновенно оживленной, счастливой и в то же время всем своим видом утверждала, что все случившееся было для нее чем-то само собой разумеющимся.
— Вот и хорошо, Яник. Тебе давно пора выдвинуться, — она поцеловала мужа, — а ты уже знаешь и район, и дом, где мы получим квартиру? Место хорошее?
Узнав, что они будут жить в районе Юго-Запада, неподалеку от университета, что высота потолков в трехкомнатной квартире вполне приличная, Ильза Генриховна облегченно вздохнула и даже перекрестилась левым католическим крестом:
— Пора, пора! И так почти вся жизнь прошла в этой несусветной дали.
Наступили последние дни сборов: увязывание ящиков, хлопоты о том, как устроить на платформе Динкин автомобиль, о грузовых такси, о том, как упаковать лучше дорогой китайский сервиз и большой ковер — в контейнере или отдельным тюком.
Наконец все было готово. Контейнеры двинулись на запад. В пустой квартире Стырне собрались ближайшие друзья и знакомые. Посередине гостиной, раньше такой уютной, на большом непокрытом овальном столе стояли бутылки и закуска без приборов. Стульев не хватало — и молодежь устроилась на подоконниках и чемоданах, иные просто стояли у сиротливо оголенных стен со стаканами, кружками, узкими стеклянными баночками из-под соусов.
Пили за отъезжающих, за устройство на новом месте, за остающихся, острили, желали счастливого пути. Было весело и оживленно. И немного грустно. Нет-нет да и всплакнет сердобольная соседка-старушка, уткнувшись в плечо хозяйки, и та, конечно, прослезится тоже.
Молодежь, преимущественно из студентов музыкального училища, группировалась вокруг Ильзы; степенно переговаривались коллеги Яна Зигмундовича. Некоторые, впрочем, суетились, чокались, произносили тосты, другие держались с достоинством, доброжелательно посматривали на бывшего сослуживца.
Не в пример жене, Яну Зигмундовичу было тяжело. Он смотрел то на одного, то на другого из провожающих, с каждым из них его связывала работа, связывало прошлое. Одному он помог с жильем, другой выручил его самого, когда их едва не накрыло камнепадом; с третьим они любили ездить на Кривую протоку за карасями.
Это, наверное, и была жизнь, и ее, вот такой, уже никогда не будет ни в Москве, ни в другом месте, все это остается здесь. Разрывать живые связи всегда трудно, но у разных людей это бывает по-разному. Если бы по какой-либо причине новое назначение сорвалось, Ильза Генриховна сделалась бы несчастнейшей женщиной до конца жизни, а Ян Зигмундович не особенно и огорчился бы. И не потому, что он был совсем лишен честолюбия (таких людей не бывает), а просто потому, что жизнь он воспринимал как целое, как процесс, где взлеты и падения — обычная вещь. С годами начинаешь ценить то главное, ради чего прожита жизнь, — ощущение своей нужности людям.
Среди немногих провожавших их в аэропорт была и Вика Гончарова. Ей взгрустнулось нынче и оттого, что уезжают хорошие люди, и оттого, что давно нет писем от Зовэна — не стряслось ли там чего?
С той памятной ночи, когда умерла Зойка, для Вики кончилась юность. Теперь перед ней была пора зрелости, когда жизнь раскрывается во всей глубине и сложности связей и когда твердо знаешь свое место в ней. Она поняла, что в Зойкиной гибели виновата не какая-нибудь случайность, не только Лебедь или Чиж, а вся совокупность сложившихся обстоятельств.
Ей казалось, что виновата и она — Виктория. Несомненно виновата! Ведь могла же она пристальнее приглядеться к Зойкиной жизни (встречались-то ведь часто!), понять тупик, в котором та оказалась. Наконец, просто увидеть близко Зойкины глаза. Сколько было в них растерянности, обиды, боли! Только в ту ночь увидела их Вика. Да и в ту ночь разве нельзя было увести ее к себе, приютить, успокоить? Ведь, оказывается, не было у человека угла, ночлега!.. Нет, никто не поддержал. Так и погибла. На глазах у людей, как в дремучем лесу… И голос погиб, какой голос…
А следствие по делу шло своим чередом. Допрошены были многие юноши и девушки, многие родители, руководители школ и комсомольских организаций. Была в прокуратуре и Вика. На очной ставке с Лебедем она старалась держаться спокойно, но это ей плохо удавалось. Тем не менее она толково и прямо отвечала на вопросы следователя, рассказала о случае у «Гастронома», о том, что видела у Лебедя на квартире.
За эти недели Лебедь сильно изменился: осунулся, весь как-то полинял. В запавших глазах застыло выражение угрюмого безразличия и отчужденности. Похоже было, что он и сейчас еще не осознал свою вину, не осознал всей глубины своего падения.
Он так и сказал при ней:
— Вина моя в смерти Зои Скирды безусловно есть, но вина косвенная. Если это подлежит наказанию — приму как должное. Что же касается растления малолетних, то уж извините, я сам врач и немного знаю уголовное право. В том, что у меня собиралась иногда молодежь, — нет состава преступления. Это не неказуемо ни по одной статье, ни по одному параграфу.
— Не будем торопиться с параграфами и статьями, — негромко сказал следователь — невысокий бледный человек с усталыми глазами. Он отодвинул от себя листки протокола и пошире расстегнул воротник на молнии. — Статьи соответствующие имеются, не сомневайтесь. Но разберем сначала стержень ваших поступков, человеческую сущность.
