Мимо буфета прошли Саня и Людмила. Потом, с трубкой в зубах, — Ваненга. Сейчас покажется Марк. Может, снова спрятаться? Пускай идет своей дорогой — это будет лучше для обоих…
Но прятаться было поздно. Марк, держа в руке незажженную папиросу, уже подходил к буфету.
— Здравствуй, Марина, — сказал он. — Я не помешаю тебе?
Она тихо ответила:
— Здравствуй, Марк.
— Как живешь?..
— Как живу? — Она не знала, куда деть руки и теребила край белого фартука. — Живу хорошо, спасибо.
— Хорошо?
Марк едва заметно улыбнулся. В этой улыбке она уловила не то легкую иронию, не то жалость. И сказала почти вызывающе:
— А почему ты думаешь, что мне должно быть плохо?
— Я ничего такого не думаю. — Он вскользь взглянул на ее белый чепчик и фартук. — Ты нашла в этом свое призвание?
Марина не ответила. Молча смотрела на Марка, не в силах подавить в себе поднимающуюся горечь.
Марк сказал:
— Я часто вспоминаю о тебе, Марина.
— Зачем? — спросила она.
— И сам не знаю. Конечно, ничего уже не вернешь, а вот вспоминается как-то само… Тебе ничего не жаль?
— Какое это имеет значение? — сказала она. — Ты ведь сам говоришь, что ничего уже не вернешь. И это правда. А раз так — зачем же все остальное…
— Да, конечно… Ну, что ж, я пойду, Марина. До свидания.
Он кивнул и пошел к выходу. И когда за ним закрылась дверь, она с ожесточением сорвала чепчик и фартук и швырнула их на пол.
1
Смайдов распахнул форточку, постоял у окна, втягивая в себя морозный воздух, посмотрел на снежные сугробы, наметенные последней пургой, и снова вернулся к столу.
Скверно было у него на душе. Вчера на партийном собрании речь шла о воспитании молодежи. Как всегда, ставили в пример бригаду Беседина. Кое-кто возмущался, что Смайдов и теперь, после Шпицбергена, возражает против присвоения Беседину и Езерскому звания ударников коммунистического труда. Кому же тогда присваивать? Лучшие производственники, лучшие люди.
Лучшие люди?.. Смайдов не согласился. Чем больше он узнавал Беседина, тем сильнее убеждался: это человек, которого надо не превозносить, а развенчивать. Бесединская психология, думал Петр Константинович, совсем не безобидна, и люди, подобные Беседину, не так просты, как о них думают. Если смотреть на них сквозь розовые очки, им даже при жизни можно ставить памятники. А почему нет? Молодые строители коммунизма!
А если глубже?
Будучи в Англии, Петр Константинович как-то пошел с инженером, членом делегации, в лондонский Гайдпарк. Инженер хорошо говорил по-английски, и Смайдов не отставал от него ни на шаг.
В Гайд-парке они увидали небольшую толпу вокруг оратора, стоящего на импровизированной трибуне-скамейке и азартно жестикулирующего. Смайдов и инженер, наверное, прошли бы мимо толпы, если бы им не встретился пожилой человек в сдвинутом на лоб берете.
Этот человек сказал:
— Таких бы надо в клетку, а им разрешают драть глотки. Доиграемся когда-нибудь.
Инженер спросил:
— Что там происходит?
— Тип из банды Мосли, черт бы его подрал! — бросил человек.
Инженер предложил Смайдову:
— Пойдем?
Они подошли к толпе, прислушались к словам оратора. Тот вещал:
— Мы должны завоевать сердца их парней — в этом главное. Их парни хотят жить так, как живем мы в нашем свободном мире. Побольше джазовой трескотни в эфире, добиться, чтобы русские разрешили ввоз комиксов, фильмов о сладкой жизни — и все будет ол-райт! Они забудут о Гастелло и Матросове; Корчагин и Чапаев не вызовут у них желания подражать…
Кто-то из англичан, стоявших рядом со Смайдовым, сказал:
— Ставят на дохлую лошадку. Я бы не поставил на нее и пенса.
«…Лошадка, конечно, дохлая, — думал теперь Петр Константинович, — но станут ли в трудную минуту Матросовыми и Чапаевыми Беседины и Харитоны? Где их идеалы, ради которых они пойдут на подвиг?»
Нет, Петр Константинович не собирался сгущать краски: он отлично понимал, что цвет Молодежи — это не Беседины и Харитоны. Те, кого большинство, духом не обнищают. Но и не возмущаться тем, что порою Бесединых, не разобравшись в их сути, ставят на пьедестал, Смайдов не мог. Драться надо с их эгоистической психологией, драться и тем самым вытаскивать их самих из ограниченного мирка — и никаких компромиссов!
Вчера, когда он высказал свои мысли, плотник Ганеев, пожилой коммунист, кавалер орденов Славы всех трех степеней, скептически заметил:
— А ты не сгущаешь краски, Петр Константинович? Не получается ли у тебя так, что всякий, кто хочет побольше заработать, не наш человек. Смотри, не ошибись, это ведь дело тонкое.
Нет, Смайдов не боялся здесь ошибиться.
Поглаживая пальцы протеза, горько поморщился. Ему казалось, что его не так уж трудно понять, дело ведь совсем не в том, о чем говорит Ганеев. Речь идет о другом: у Бесединых и Харитонов за душой пусто. И это должно вызвать тревогу. А тревоги нет. Даже больше: на Бесединых чуть ли не молятся…
Начальник цеха Борисов громко рассмеялся, но Смайдов видел, что смеется он не совсем искренне. Просто хочет подчеркнуть, что сомнительные рассуждения парторга ему кажутся очень смешными.
— Ты будешь говорить, Василий Ильич? — спросил Смайдов.
— Не знаю, есть ли в этом необходимость. — Борисов пожал плечами и даже слегка зевнул, словно от скуки. — Можно, конечно, несколько слов, чтобы парторг потом не говорил, что я равнодушен. — Он улыбнулся и помолчал. — Петр Константинович нарисовал нам тут весьма мрачную картину. Будто и с воспитанием молодежи у нас не совсем благополучно, и некоторые передовые рабочие не заслуживают «пьедесталов», он даже усомнился в том, станут ли в трудную минуту наши юноши и девушки Матросовыми и Космодемьянскими.
— Это неправда, — спокойно сказал Смайдов. — Не надо упрощать. И тем более передергивать.
Борисов вежливенько, не прерывая, выслушал реплику, потом продолжал:
— Это несерьезно, Петр Константинович. И, право же, не к лицу нам с тобой слушать байки какого-то там недобитого фашиста. Не к лицу, понимаешь?.. Видите ли, один тип из банды Мосли потрепал языком, а парторг уже делает вывод: враги наши не откажутся и от идеологической диверсии. Тревога! Бейте в набат!..
Василий Ильич налил в стакан воды, выпил, поглядел, как Смайдов нервно барабанит пальцами по столу, и улыбнулся, чувствуя в этом споре свое явное превосходство.
— Во-первых, товарищ Смайдов, — продолжал Борисов, не повышая и не понижая голоса, — не надо быть стратегом, чтобы понять простую вещь: если будет война, она будет ядерной. И врагов наших вряд ли заботит, сколько у нас будет новых Гастелло, Матросовых, Космодемьянских. Потому что война не будет войной людей. А во-вторых, я сомневаюсь, что наши враги такие профаны, которые рассчитывают на успех своей идеологической диверсии. Завоевать сердца наших парней? Чем?
Да и дела у них есть куда поважнее: Вьетнам, Конго, Куба…
— Ты закончил? — спросил Петр Константинович.
— Одну минуту. Это мы говорим «вообще». В масштабе, который нам не поднять.
Смайдов снова не выдержал, бросил:
— Кто же, по-твоему, должен его поднимать? Только ЦК?
— Не знаю… Не знаю… Я человек маленький. Высокими полномочиями не наделен. А вот что касается Ильи Беседина — скажу, как не раз тебе говорил: Беседина не трогай. Вообще-то, конечно, воспитывай… И Харитона Езерского — тоже. Но не забывай: за полгода на круг — сто восемьдесят процентов цлана. Мало?.. Ну, я кончил…
Больше по этому вопросу никто говорить не стал. Пожимали плечами, давая понять, что все ясно. А уже после собрания Борисов, делая вид, будто он не придает этому значения, сказал:
— Да, тут вот Езерский подал на тебя жалобу, Петр Константинович. Пишет, что ты уж больно жестко там с ним. В пургу выгонял, чуть ли не на погибель. И оскорблял… Врет, наверное? Ты небось маленько погорячился, а он все — близко к сердцу. Может, вообще это у вас личное? Неприязнь, так сказать. Но отчего бы?.. Хочешь почитать? — Борисов протянул Смайдову незапечатанный конверт и добавил: — Потом вернешь. Горком может потребовать.
Петр Константинович закурил, вынул из ящика письменного стола конверт с кляузой Езерского и сунул его в карман. Посидел немного, стараясь рассеять свое мрачное настроение, потом встал, надел реглан и вышел. Надо было идти в контору судоремонтных мастерских, туда приглашали к четырем, сейчас уже половина четвертого.
В коридоре, проходя мимо бухгалтерии, Смайдов увидел Езерского. Прислонившись к стене, Харитон стоял и дымил папиросой.
Еще издали заметив парторга, Езерский попытался куда-нибудь спрятаться, потому что в коридоре в эту минуту, кроме него и Смайдова, никого не было, а Харитон, после того как подал жалобу, мечтал о встрече с парторгом только на людях. Встречу эту он представлял себе так: Смайдов, жалко улыбаясь, подходит к нему, протягивает руку и говорит: «Здравствуй, Харитон Александрович. Ты все еще на меня сердит? Давай забудем старое. Я виноват перед тобой, да с кем оно не бывает… Ошибся я, понимаешь? Теперь публично признаю: ты — настоящий парень, каких поискать!»
