Шагая рядом с Верой и раздумывая так, Саша еще не понимал, что пробует разобраться, пытается подойти к тому, что называется познанием себя. Позднее он научится рассматривать каждый прожитый день и безжалостно осуждать даже малейшие свои ошибки.
С Верой он продолжал встречаться, хотя и не так часто. Она действительно оказалась славной, веселой девушкой. Но он не умел перебороть себя: если что-то рассказывал, то видел Наташу и рассказывал для нее, если говорила Вера, то опять он слышал Наташу. Наверно, так и продолжались бы эти встречи, со временем он, может быть, женился бы на Вере, но вот его отправили в долгую командировку, на новый, однотипный, завод. Там, не имея еще знакомых, чувствуя постоянную душевную пустоту и отчаянно скучая, он как-то равнодушно даже поступил в вечернюю школу, окончил ее, а потом уже втянулся в учебу, подал документы в институт. Когда он уезжал, Вера была печальна, просила писать, хотя он знал, что писать не надо, и для нее и для него так будет лучше. И Саша не писал ей.
Вернулся он в город через несколько лет, уже работал инженером. Во многом был умудрен, многое, что было в юности, перегорело, стало казаться смешным. Вид родного поселка, куда он попал в первый же день приезда, растревожил в нем воспоминания, горечь невозвратного и прекрасного не покидала его. Кое-чего он не узнавал: появились новые дома, да и те, что стояли давно, дразнили веселыми красками. Поповский дом сохранился, только осел еще больше, сгорбился и не казался таким большим. Возле него на лавочке сидел старик, опирался обеими руками на суковатую палку. Тусклыми слезящимися глазами он разглядывал остановившегося перед ним человека. А тот не отрывал взгляда от огромных бурых рук старика. «Неужели это и есть знаменитый силач Даня-Лестница?» — с горечью подумал Саша.
— Здравствуйте, Данила Григорьевич! — обрадованно поздоровался он.
— Чей будешь-то? — спросил старик, продолжая вглядываться. — Не припомню тебя.
— Посмотрел на ваши руки и представил, как вы катали нас.
— А! — отозвался на это Даня-Лестница. — Было… всего было…
Саша спросил, кто из старых жильцов остался в доме, жива ли Анна Афанасьевна. Старик безнадежно махнул рукой.
— Все померли… Всех подобрало… Племянница той Курилки живет.
— Как вы сказали? — с волнением переспросил Саша.
— Живет, говорю, племянница ее.
Перескакивая ступеньки, Саша взбежал на второй этаж и только наверху опомнился. «Зачем? Что это даст?» — уговаривал он себя, а рука тянулась к звонку.
Наташа, чуть пополневшая, но все такая же складная, в вязаной кофте и серой короткой юбке, испуганно смотрела на него, персиковые, еще нежные щеки покрывались румянцем.
— Сашка, родной, откуда? — еще не вполне веря, что это он, спрашивала Наташа.
— Хотел проведать Анну Афанасьевну, да вот… — растерянно проговорил он и поправился запоздало: — Тебя тоже…
— И меня тоже, — как эхо, откликнулась Наташа, отворачиваясь, чтобы он не заметил внезапно появившихся слез.
— Может, я пойду, — сказал он, помолчав,
— Тебе так надо?
— Да нет, показалось, что в тягость…
— Не говори глупостей.
— Тогда здравствуй!
Все в комнате было знакомо: стол, широкий диван, ее кровать с торшером у изголовья. Присутствия мужчины в этом жилье не чувствовалось.
— Ты живешь одна? — спросил он, стараясь быть безразличным.
Наташа живо взглянула на него, не ответила. Пошла на кухню с чайником, оставив за собой открытую дверь.
— Анна Афанасьевна ждала от тебя письма, — сказала она оттуда. — Когда ей стало плохо, я наводила о тебе справки. Так она просила.
— Я виноват перед ней, но… сама знаешь… Где твой Георгий?
Она вернулась, расставляла чашки, поставила сухарницу, масло.
— Сашка, не представляешь, как я тебе рада, — сказала она и, видимо, боясь, что он не поверит, с мольбой смотрела на него. Он заметил мелкие морщинки у глаз, жалостливо кривившийся рот и едва сдерживался — хотелось обнять ее, стиснуть до боли, слышать запах волос.
— Ты мне так и не ответила, — требовательно напомнил он.
Наташа сорвалась с места, подошла к буфету и стала перебирать в нем что-то. Он ждал.
— Это было какое-то сумасшествие, — дрогнувшим голосом стала рассказывать она. — Ты можешь не верить, но это так. Как затмение… Не было у нас жизни, не сложилась и не могла сложиться. Я знала это уже вскоре. И как хочешь, понимай: я все время любила тебя, всегда тебя. Вот так, милый Сашка.
Он холодно пожал плечами.
— Нет ничего удивительного в том, когда любят тебя, а замуж выходят за другого.
— Ты стал жесток. И эти новые нотки…
Он подождал, не объяснит ли она, какие нашла в нем новые нотки.
— У тебя есть семья? — спросила она.
— Да.
— С женой живете дружно?
— Как кошка с собакой.
Наташа растерянно смотрела на него: он возмужал, даже казался чуть тяжелым, юношеская округлость лица исчезла, но это было его лицо, его темные глаза, в которых она видела раньше восторг и обожание. Сейчас взгляд был усталым.
— Ты так и не сядешь?
Он послушно сел на краешек дивана.
Наташа сделала попытку продолжать объяснение.
— Видишь, Саша, — задумчиво проговорила она, — когда знакома с человеком, очень быстро привыкаешь к нему, уже не видишь, что он изменяется, становится новым и все более интересным, тебе кажется, будто он всегда один и тот же. Невольно ищешь чего-то неизвестного в других. Такое ведь в каждом из нас. Или я неправду говорю?
— Не знаю, не задумывался… вернее, в этом смысле, к счастью или несчастью, я не искал.
— Какой странный у нас разговор! — удивилась Наташа.
— Да, очень. Ты прости меня, я тороплюсь. Прости, что зашел так, не спросясь.
— О чем ты? — с болью выкрикнула Наташа.
Он вышел из подъезда. «Зачем? Зачем приходил? Что хотел? Вернуть все, как было? Да нет, если бы вернуть, едва ли пошел: знал, не могло быть того, что было. Хотел вновь прикоснуться к юности, к беспечному и счастливому времени, хотел потешить себя… Смешно и нелепо! Сохранилась в душе любовь, ну и оберегай ее, это счастье — иметь такую любовь. А останься он у Наташи подольше, что было бы с его оберегаемым от всех чувством? „Потом будет поздно. Потом всегда бывает поздно“». Это Курилкины слова. Чем-то всегда ее слова тревожили…
Старик на лавке повернул к нему голову.
— Что, не оказалось племянницы? Ушла куда?
— Не достучался, дедушка, — сказал Саша.
— Ну, еще зайдешь, достучишься, — успокоил Данила Григорьевич.
— Так ты не хочешь позвонить жене? — спросил Шаров.
— Зачем?
— Но она должна знать, где ты!
— Узнает. — Дерябин зло сверкнул глазами. — Она все знает.
— Дело твое…
Шаров положил рюкзак у ног Дерябина и отправился в телефонную будку. Зачем только он поверил Татьяне? Ничуть Дерябин не расстроен, легко обошелся бы без него. Она позвонила домой, и он удивился. «Сашенька, как я рада тебя слышать. Это Татьяна Дерябина. Помнишь?» — «Татьяна Николаевна! Вот никогда не подумал бы». — «Да, — вздохнула она, — мы как-то потеряли друг друга из виду. Родители наши жили дружнее». — «Это, наверно, потому, что в деревне их дома стояли рядом». — «Возможно», — согласилась она. «И еще наши родители были добрее к людям». — «Ты хочешь меня обидеть?» — «Да нет, могу ли я… Просто сказал не думавши». — «Извини, не поняла. Как и раньше, бывало, не понимала: всерьез ты или шутишь». — «Я человек серьезный», — поспешил заверить ее Шаров. «Сашенька, вчера ко мне пришел Аркадий. Ему очень плохо». — «Заболел?» — «Не беда, если бы так. Что-то у него произошло на работе». — «Печально. Впрочем, у многих что-то происходит на работе. Вы и позвонили, чтобы сообщить мне об этом?» — «Я хотела попросить тебя, чтобы ты повидался с ним. Он у меня. Никогда бы не решилась, но ему очень плохо, поверь, я-то уж его знаю».
И вот поверил, бросил свои дела и примчался. Теперь, как собачонка, потянулся за ним в деревню. Может, профессиональное любопытство погнало, а? Сашенька?
Шаров высыпал медяшки на полочку перед аппаратом. На стене карандашом было написано: «Васенька, я тебя люблю и мне страшно».
Он поцокал языком и сочувственно вздохнул: «Вот она, современная любовь. Бедная, как же ты влюбилась в человека, которого боишься? Или женат твой Васенька? Не повезло, девочка».
Потом прочитал еще раз и подбодрил:
— Крепись, такая любовь дается не каждому.
Он отпустил монетку и набрал номер. Рычажок тотчас же щелкнул.
— Это ты, маленькая женщина?
— Конечно! Я тебя слушаю, Сашенька.
— Клава, прости, что не приехал. Давай перенесем мое появление на завтра. Я с этим письмом живо разделаюсь. Так и можешь сказать редактору.
