— Это верно, Осипов, уцепиться-то не за что. Только и ты не зацепка, Осипов. Не могу я с тобой поехать, сам же сказал — другого люблю.
В ее словах не было уверенности, не было непреклонного отказа, а была лишь грусть, жалость к себе и непонятная Осипову растерянность. Он деловито спросил:
— Он где? Далеко?
— Какая разница — далеко или близко?
— Очень даже большая. Если далеко, в силу необходимости ты не можешь с ним встретиться да и неизвестно еще, что он там думает. Вполне возможно, что и забыл, а я — вот он, рядом, и любовь моя верная, как говорится, — до гроба.
Он был вознагражден: Лена улыбнулась, хотя и с чуть приметной иронией.
— Интересно, за что же ты меня любишь?
— Странный вопрос, — пожал он плечами. — За красоту, за… — Осипов запнулся, подбирая нужное слово, но оно не находилось. «Вот если бы ты разрешила тебя поцеловать, тогда бы поняла, за что девчат любят, а так что же?» — с досадой подумал он и снова положил руку на ее колено. Лена, уже, явно посмеиваясь, пересела на кровати подальше от него.
— Так за что же? Таких, как я, много. Фельдшерица красивее меня.
— Ну это совсем не то, — поморщился Осипов. — Я ей и слов таких не говорил. Так, пустое времяпровождение. Она с хворыми бабами да стариками возится и довольна, а у тебя же вовсе другая натура, к деревне не приспособленная. Какое же тут сравнение?
— А я ей, знаешь, завидую. Довольна — значит свое место в жизни нашла. Ну, а куда бы ты меня повез? И какую жизнь организовал бы? Очень даже любопытно.
— Куда хочешь, — оживился Осипов. — У меня документы хорошие. В любой организации примут с лапочками. В Вологде у меня дружки есть, они со своими друзьями сведут, а те у начальства на виду, могу даже письма показать. Главное, чтоб деньги были, с ними всего можно достичь. В театр или там в гости заявимся — все, ахнут: какая у Осипова жена красивая! Никто и не догадается, что ты дояркой была. Как представлю тебя в театре, в красивом платье, в туфлях лаковых — ну прямо в горле спирает, на колени бы встал перед такой. Но ты не подумай, я и сейчас…
Осипов сполз со стула на пол и обнял ноги девушки, прижался к ее коленям головой. Лена в первое мгновение сидела неподвижно — быть может, вообразила, что это не Осипов, а другой в порыве раскаяния ласкает ее, потом резко отстранилась, сказала холодно:
— Это глупо, Осипов. Тебе пора домой.
— Лена! Значит…
— Да, то, что ты тут сказал, меня не устраивает. Я не кукла. И уезжать пока никуда не собираюсь. Не стоит объяснять — почему. Вряд ли ты поймешь. Может, ты в общем-то и неплохой парень, но голова у тебя забита разной чепухой. Куда бы ты ни уехал, везде надо работать, иначе превратишься в пройдоху, а их у нас не любят. Ты думаешь, я стыжусь, что я доярка? Нисколько. Работа есть работа. Твоя красивая жизнь слишком уж мелковата.
— Что же ты думаешь делать? — горечь и стыд исказили его лицо.
— Я приехала сюда работать, вот и буду работать.
— А дальше?
— Чего же загадывать? Ну, допустим, стану мечтать о том времени, когда смогу гордиться, что я доярка, и буду довольна, как фельдшерица.
— Все это слова. Ни о чем таком ты не будешь мечтать, да это тебе и не нужно. Лена, почему ты не веришь мне?
— Я верю, но это ничего не меняет.
— И никогда не изменится?
Лена долго смотрела в окно, словно выискивая кого-то на сумеречной улице, затем тихо ответила:
— Не знаю…
Осипов шумно вздохнул, переминаясь с ноги на ногу.
— В поселке у тебя никого нет, ты сама как-то сказала… Дома не была два года, — как бы размышляя вслух, пробормотал он. — Не понимаю… Значит, ты не советуешь мне уезжать?
— Делай, как хочешь, — не оборачиваясь, ответила Лена. — А вообще не советую. Ничего путного из этого не выйдет.
Он подождал, не скажет ли она еще что. Не дождавшись, с робкой надеждой проговорил:
— Если бы знать, что ты передумаешь, тогда, конечно, в силу необходимости… Ведь я тебя в самом деле люблю, Лена, просто не могу без тебя. Скажи, по крайней мере, приходить-то к тебе можно будет?
— Почему же? К нам многие, приходят.
— Ну тогда спокойной ночи.
— До свиданья…
В полном смятении Осипов, пятясь, вышел из комнаты, бережно прикрыл дверь.
Лена не шелохнулась, все так же глядя в окно.
«Ясное дело, я поступил подло. На черта мне было посылать Осипова, все равно у них ничего не выйдет, а Лена подумает, что я все это подстроил нарочно. Конечно, было бы куда честнее зайти самому и объяснить все, как есть. А что, если Осипов начнет подбивать ее уехать из колхоза? Как я не подумал об этом раньше? У нее теперь такое настроение, что она может решиться на все. Ну и олух же я! Ладно, а что я мог еще сделать! Осипов-то, по-всему видать, по-настоящему влюбился в нее. Надо же ему объясниться. Лена, понятно, сразу раскусит, по-настоящему или нет, по крайней мере все будет ясно. Да и Верочка, если она выйдет одна…»
Тут Володя понял, что все, что может произойти между ним, Леной и Осиповым, вовсе не так волнует его, как предстоящий разговор с Верочкой. Он, наверно, и Катю не стал бы разыскивать в поселке, если бы не знал, как это важно для Верочки. И уж если быть до конца откровенным с самим собой, то надо честно признать: все эти дни он немножко ревновал Верочку к Кате. Смешно, конечно, но это так и никуда от этого не денешься. Даже о Юрке вспоминал реже.
Вообще Володя теперь с каким-то внутренним удивлением присматривался и прислушивался к самому себе, отмечая, как меняются его мысли и отношение к людям и вещам, о которых еще недавно у него было вполне определенное суждение. То ли новая обстановка играла тут роль, то ли проявлялись его истинные душевные качества, затушеванные до сих пор наносным, временным. Например, он знал, что поехал в колхоз по прихоти и не собирался оставаться здесь долго, а сейчас ему уже трудно было представить, как можно «смыться» отсюда, когда начато большое, дело и он в нем — важный винтик. Конечно, он мог бы работать не хуже в любом другом месте, если бы захотел, но, видать, не попадалось ему такого интересного места. Но еще месяц тому назад он разве назвал бы колхоз «интересным» местом? Тут было что-то другое. Может быть, то, что он недавно в разговоре с колхозными механизаторами высказал свою мечту «до корешка» электрифицировать сельскохозяйственные работы? Он сам себе казался донельзя самонадеянным, тем более, что сознавал, как мало у него знаний, и все же такая мечта неистребимо жила в нем, не давала покоя.
Или взять Верочку. Раньше, еще до ареста, Володя относился к ней покровительственно, с мальчишеской бравадой, для которой нежные чувства, пылкие слова, полные глубокого смысла недомолвки — не больше, чем ерунда на постном масле, о чем пишут лишь в книгах. В колонии Володя впервые понял, что такое тоска и одиночество. Он писал Верочке длинные бессвязные, письма, пытался и не мог выразить, что он к ней чувствует. Он не просил, чтобы она оставалась ему верна — сознавал, то эта просьба нелепа, но он любил ее тогда чуткой и нежной любовью. Возвращение домой было для Володи вторым рождением, хотя и угнетало постыдное прошлое. Ему показалось, что и Верочка в глубине души порицает, а может, и презирает его, встречаясь с ним лишь из жалости. Он стал встречаться с девушками, которые ничего о нем не знали. Ощущение своей неполноценности не проходило, и он по-своему мстил тем, кто, как ему казалось, считал себя выше и чище его — презирал их, грубил, отлынивал от работы («все равно спасибо не скажут»), сошелся с завсегдатаями пивных. А Верочка… Она стала понемногу сторониться его, и была права. Она не могла понять, что с ним происходит, нет, она понимала, но что она могла сделать? Он сам оттолкнул ее, И сознавать это сейчас было больнее всего. Ведь она когда-то его любила, ее слова, ее глаза не могли солгать, а сколько раз он смотрел в эти глаза!
Смотрел и самодовольно усмехался… Дурак! Он же всегда любил Верочку, только в разное время по-разному. Да, всегда, что бы там между ними ни было. Встреча с Леной на лугу пробудила в нем столько мыслей и чувств, что он не выдержал и опрометью бросился в поселок, чтобы иметь потом повод поговорить с Верочкой. Он должен с ней поговорить, должен узнать, осталось ли в нынешней Верочке хоть немного от той, прежней Верочки. По сути, он не говорил с ней уже целую вечность… Только бы она пришла!
Володя стоял в проулке, сразу же за огородом тети Паши, в том самом проулке, который выводил на дорогу к ферме и пастбищу. Медленно, слишком медленно спускались на деревню дымчатые сумерки. Володя знал: пройдет часа два, и снова станет светло, как было недавно, только солнца не будет. Оно взойдет огромным красным диском в третьем часу утра вон там, как раз над крайними трубами школы, потом сместится вправо и величаво поднимется над лесом, на той стороне реки.
