Божьей милостью Мы, Николай Второй, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий князь Финляндский, прочая, и прочая, и прочая.
Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей великой и тяжелою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным, и печаль народная – его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое настроение народное и угроза целости и единству Державы Нашей. Великий обет Царского служения повелевает Нам всеми силами разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для Государства смуты…
Петя не без труда дочитал до этих пор, спотыкаясь на трудных и туманных словах: "преисполняют", "ныне возникших", "повелевают", "скорейшему прекращению", и на множестве больших букв, торчавших из строчек вопреки всяким правилам правописания в совершенно неожиданных местах, как обгорелые пни на пожарище. Мальчик ничего не понял, кроме того, что царю, наверное, приходится плохо и он просит по возможности ему помочь, кто чем может. Признаться, мальчику в глубине души даже стало немножко жаль бедного царя, особенно когда Петя вспомнил, что царя стукнули по голове бамбуковой палкой. Но почему же все вокруг радуются и развешивают флаги – это было непонятно. Может быть, что-нибудь веселое написано еще дальше? Однако у мальчика не хватило прилежания дочитать эту грустную царскую бумагу до конца. Впрочем, мальчик заметил, что почти каждый подходивший к афишке первым долгом отыскивал в ней в середине место, которое почему-то всем особенно нравилось. Это место каждый непременно читал вслух и с торжеством оборачивался к остальным, восклицая: – Эге! действительно – черным по белому: даровать неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов. При этом некоторые, не стесняясь тем, что находятся на улице, кричали "ура" и целовались, как на пасху. Тут же мальчик оказался свидетелем сцены, потрясшей его до глубины души. К толпе подкатили дрожки, из которых проворно выпрыгнул господин в совершенно новом, но уже продавленном котелке, быстро прочитал, приложив к носу кривое пенсне, знаменитое место, затем трижды поцеловал ошалевшего извозчика в медно-красную бороду, плюхнулся на дрожки и, заорав на всю улицу: "Полтинник на водку! Гони, скотина!", пропал из глаз так же быстро, как и появился. Словом, это был во всех отношениях необыкновенный день. Тучи поредели. Перестал дождик. Просвечивало перламутровое солнце. Во дворе важно расхаживал в своей черной гимназической курточке с крючками вместо пуговиц и в фуражке без герба Нюся Коган, мечтая, как он теперь, ввиду наступившей свободы вероисповедания, поступит в гимназию и какой у него появится на фуражке красивый герб. Петя долго играл с ним в классы, после каждого прыжка останавливаясь и продолжая рассказывать про гимназию страшные вещи. Пугал: – А потом он тебя ка-ак вызовет да ка-ак начнет спрашивать, а ты ка-ак не будешь ничего знать, а тогда он тебе ка-ак скажет: "Можете идти на место, садитесь", да ка-ак припаяет тебе кол, вот тогда будешь знать! На что рассудительный Нюся возражал, тихо сияя: – Почему? А если я буду хорошо готовить уроки? И пожимал плечами – Все равно, – неумолимо резал Петя, прыгая на одной ноге и норовя носком выбить камешек из клетки "небо" (через ять) – Все равно! Ка-ак влепит кол! Потом Петя угостил Нюсю шоколадкой, а Нюся сбегал в лавочку и принес "вот такую жменю кишмиша". Потом Петю позвали завтракать. Петя пригласил к себе Нюсю. Отец был уже дома – А! – воскликнул он весело, увидев Нюсю – Надо полагать, что теперь мы скоро будем иметь удовольствие видеть вас гимназистом, молодой человек! Поздравляю, поздравляю… Нюся вежливо и солидно шаркнул ногой – Почему нет? – сказал он, с застенчивым достоинством опуская глаза, и густо покраснел от удовольствия. Тетя сияла. Папа сиял. Павлик громыхал в коридоре, играя в "свободу", причем перевернутые и расставленные в ряд стулья он почему-то накрывал ковриком и ползал под ними, нещадно дуя в трубу, без которой, к общему ужасу, не обходилась ни одна игра. Но сегодня мальчика никто не останавливал, и он возился в полное свое удовольствие. Каждую минуту со двора прибегала Дуня, взволнованно сообщая свежие городские новости. То у вокзала видели толпу с красным флагом – "не пройдешь!". То на Ришельевской качали солдатика: "Он, бедненький, так и подлетает, так и подпрыгивает!" То народ бежал со всех сторон к участку, где, говорят, выпускают арестованных. "Одна женщина бежит с девочкой на руках, а у самой аж слезы из глаз капают и капают". То возле штаба поставили караул из юнкеров – никого посторонних до штабных солдат не пропускают, даже от окон отгоняют. А вольный один все-таки успел подбежать к окну, стал на камень и как закричит: "Да здравствует свобода!" А те солдаты ему из своих окошек обратно: "Да здравствует свобода!" Все эти новости принимались с радостью, с поспешными вопросами: – А что полиция? – А что он? – А что она? – А что они? – А что на Греческой? Иногда открывали балкон и, не обращая внимания на холод, выходили посмотреть, что делается на улице. В конце Куликова поля можно было рассмотреть темную массу народа и красный флаг. Вечером пришли гости, чего уже давно не бывало: папины сослуживцы, тетины знакомые курсистки. Вешалка в передней покрылась черными пальто, мантильями, широкополыми шляпами, каракулевыми шапочками пирожком. Петя видел, как резали на кухне чайную колбасу, прекрасную ветчину и батоны хлеба. И, засыпая после этого утомительного, но веселого дня, мальчик слышал доносившиеся из столовой густые раскаты чужих голосов, смех, звон ложечек. Вместе с ярким лучом лампы из столовой в детскую проникал синеватый дым папиросы, вносивший в свежий и теплый воздух нечто необыкновенно мужское и свободное, чего в доме не было, так как папа не курил. За окном было гораздо светлее, чем обычно: к слабому свету уличных фонарей примешивались разноцветные, как бы желатиновые линейки иллюминации. Петя знал, что теперь взамен флагов по всему городу между деревьями развешаны на проволоке шестигранные фонарики со стеклами, раскаленными и закопченными горящей внутри свечкой. Двойные нити однообразных огоньков тянутся в глубину прямых и длинных одесских улиц. Они манят все дальше и дальше в таинственную даль неузнаваемого города, из улицы в улицу, как бы обещая где-то, может быть совсем-совсем близко, вот тут за углом, некое замечательнейшее многоцветное зрелище необычайной красоты и блеска. Но за углом все та же длинная улица, все те же однообразные, хотя и разноцветные нити фонариков, так же уставших гореть, как и человек среди них – гулять. Красные, зеленые, лиловые, желтые, синие полотнища света, поворачиваясь в тумане, падают на прохожих, скользят по фасадам, обманывают обещанием показать за углом что-то гораздо более прекрасное и новое. И все это утомительное разнообразие, всегда называвшееся "тезоименитство", "табель", "царский день", сегодня называется таким же разноцветным словом "конституция". Слово "конституция" то и дело раздавалось из столовой среди раскатов чужих басов и серебряного дилиньканья чайных ложечек. Петя заснул под шум гостей, которые разошлись необыкновенно поздно наверное, часу в двенадцатом.
Едва на Ближних Мельницах распространился слух, что выпускают арестованных, Гаврик тотчас побежал к участку. Терентий, не ночевавший последнюю неделю дома и неизвестно откуда появившийся рано утром, проводил Гаврика до угла, сумрачный, шатающийся от усталости – Ты, Гаврюха, конечно, старика встреть, только, не дай бог, не веди его сюда. А то с этой самой «свободой», будь она трижды проклята, возле участка, наверное, полно тех драконов. Подцепите за собой какого-нибудь Якова, а потом провалите нам квартиру, даром людей закопаете. Чуешь? Гаврик кивнул головой: – Чую. За время жизни на Ближних Мельницах мальчик научился многое понимать и многое узнал. Для него уже не было тайной, что у Терентия на квартире собирается стачечный комитет. Сколько раз приходилось Гаврику просиживать на скамеечке у калитки почти всю ночь, давая тихий свисток, когда возле дома появлялись чужие люди! Несколько раз он даже видел матроса, приходившего откуда-то на рассвете и быстро исчезавшего. Но теперь матроса почти невозможно было узнать. Он завел себе приличное драповое пальто, фуражку с молоточками, а главное – небольшие франтоватые усики и бородку, делавшие его до такой степени непохожим на себя, что мальчику не верилось, будто он именно тот самый человек, которого они вместе с дедушкой подобрали в море. Однако стоило только всмотреться в эти карие смешливые глаза, в эту капризную улыбку, в якорь на руке, чтобы всякие сомнения тотчас рассеялись. По неписаному, но твердому закону Ближних Мельниц – никогда ничему не удивляться, никогда никого не узнавать и держать язык за зубами – Гаврик, встречаясь с матросом, представлялся, что видит его в первый раз. Точно так же держался и матрос с Гавриком. Только один раз Жуков, уходя, кивнул мальчику, как хорошо знакомому, мигнул и, хлопнув по плечу совершенно как взрослого, запел: – Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя! И, нагнув голову, шагнул в сени, в темноту. А между тем Гаврик догадывался, что из всех людей, приходивших к Терентию, из всех представителей завода Гена, мукомольной фабрики Вайнштейна, доков, фабрики Бродского и многих, многих других матрос был самый страшный, самый опасный гость. Несомненно, он принадлежал к той славной и таинственной «боевой организации», о которой так много было разговоров в последнее время не только на Ближних Мельницах, но и по всему городу – … Чую, – сказал Гаврик – Только куда ж я нашего старика отведу по такому холоду, если не на Ближние Мельницы? Терентий задумался – Слушай здесь, – сказал он наконец, – ты его перво-наперво отведи на море в хибарку. В случае, если за вами кто-нибудь и прилипнет, то пускай видит, куда вы пошли. Переждете в своей халабуде до вечера, а как только смеркнет, тихонько идите прямо по такому адресу… я тебе сейчас скажу, а ты хорошенько запоминай: Малая Арнаутская, номер пятнадцать. Зайдешь к дворнику и спросишь Иосифа Карловича. Ему скажешь, хорошенько запоминай: «Здравствуйте, Иосиф Карлович, прислала Софья Петровна узнать, получили ли вы письмо из Николаева». Тогда он тебе ответит: «Уж два месяца нету писем». Чуешь? – Чую – Повторить можешь? – Могу – А ну скажи. Гаврик собрал на лбу прилежные складки, сморщил носик и сосредоточенно выговорил, как на экзамене: – Значится, Малая Арнаутская, пятнадцать, спросить у дворника Иосифа Карловича, сказать: «Здравствуйте, Иосиф Карлович, прислала до вас Софья Петровна узнать, чи вы получили письмо с Николаева». Тогда той мне должен сказать: «Уж два месяца нету писем».. – Верно. Тогда ты ему можешь смело сказать, что прислал Терентий, и пускай он нашего старика возьмет пока что к себе и кормит его, а там видно будет. Я тогда заскочу… Чуешь? – Чую – Ну, так будь здоров. Терентий повернул домой, а Гаврик побежал к участку. Он бежал во весь дух, продираясь сквозь толпу, становившуюся по мере приближения к вокзалу все гуще и гуще. Начиная с Сенной площади навстречу ему стали попадаться выпущенные из участка арестованные. Они шли или ехали на извозчиках, с корзинками и кошелками, как с вокзала, размахивая шапками, в сопровождении родственников, знакомых, товарищей. Толпы бегущих по мостовой людей провожали их, крича без перерыва: – Да здравствует свобода! Да здравствует свобода! Возле Александровского участка, окруженного усиленными нарядами конной и пешей полиции, стояла такая громадная и тесная толпа, что даже Гаврику не удалось пробраться сквозь нее. Тут легко можно разминуться со стариком. При одной мысли, что в случае, если действительно разминутся, дедушка может привести за собой на Ближние Мельницы «Якова», мальчик вспотел. С бьющимся сердцем он бросился в переулок, с тем чтобы как-нибудь обойти толпу, во что бы то ни стало пробраться к участку и перехватить дедушку. Неожиданно он увидел его в двух шагах от себя. Но, боже мой, что стало с дедушкой! Гаврик даже не сразу его узнал. Навстречу мальчику, держась поближе к домам, покачиваясь на согнутых, как бы ватных ногах, тяжело шаркая рваными чоботами по щебню и останавливаясь через каждые три шага, шел дряхлый старик с серебряной щетиной бороды, с голубенькими слезящимися глазами и провалившимся беззубым ртом. Если бы не кошелка, болтавшаяся в дрожащей руке старика, Гаврик ни за что б не узнал дедушку. Но эта хорошо знакомая тростниковая плетенка, обшитая грязной холстиной, сразу же бросилась в глаза и заставила сердце мальчика сжаться от ни с чем ни сравнимой боли – Дедушка! – испуганно закричал он – Дедушка, это вы? Старик даже не вздрогнул от этого неожиданного окрика. Он медленно остановился и медленно повернул к Гаврику лицо с равнодушно жующими губами, не выражая ни радости, ни волнения – ничего, кроме покорного, выжидающего спокойствия. Можно было подумать, что он не видит внука, – до того неподвижны были его слезящиеся глаза, устремленные куда-то мимо – Дедушка, куда вы идете? – спросил Гаврик громко, как у глухого. Старик долго жевал губами, прежде чем произнес – тихо, но сознательно: – На Ближние Мельницы – Туда нельзя, – шепотом сказал Гаврик, осторожно оглядываясь. Терентий сказал, чтоб на Ближние, ради бога, не приходили. Старик тоже оглянулся по сторонам, но как-то слишком медленно, безразлично, машинально – Пойдемте, дедушка, пока до дому, а там посмотрим. Дедушка покорно затоптался, поворачиваясь в другую сторону, и, не говоря ни слова, зашаркал назад, с усилием переставляя ноги. Гаврик подставил старику плечо, за которое тот крепко взялся. Они потихонечку пошли через возбужденный город к морю, как слепой с поводырем: мальчик впереди, дедушка несколько сзади. Очень часто старик останавливался и отдыхал. Они шли от участка до берега часа два. Этот путь Гаврик один пробегал обычно в пятнадцать минут. Помятый и заржавленный замок валялся в коричневом бурьяне возле хибарки. Дверь косо висела на одной верхней петле, скрипя и покачиваясь от ветра. Осенние ливни смыли с почерневших досок последние следы бабушкиного мела. Вся крыша была сплошь утыкана репейником – видать, здесь хозяйничали птицеловы, устроившие в пустой хибарке засаду. В каморке все было перевернуто вверх дном. Лоскутное одеяльце и подушка – сырые, вымазанные глиной, – валялись в углу. Однако сундучок, нетронутый, стоял на своем месте. Старик не торопясь вошел в свой дом и присел на край койки. Он поставил на колени кошелку и безучастно смотрел в угол, не обращая ни малейшего внимания на разгром. Казалось, он зашел сюда отдохнуть: вот посидит минуты две, переведет дух и пойдет себе помаленьку дальше. В разбитое окно дул сильный, холодный ветер, насыщенный водяной пылью прибоя. Шторм кипел вдоль пустынного берега. Белые клочья чаек и пены летали по ветру над звучными скалами. Удары волн отдавались в пещерах берега – Что же вы сидите, дедушка? Вы ляжьте. Дедушка послушно лег. Гаврик дал ему подушку и прикрыл одеялом. Старик поджал ноги. Его знобило – Ничего, дедушка. Слушайте здесь. Как смеркнет, мы отсюдова пойдем в одно место. А пока лежите. Дедушка молчал, всем своим видом выражая полное равнодушие и покорность. Вдруг он повернул к Гаврику отекшие, как бы вывернутые наизнанку глаза, долго жевал проваленным ртом и наконец выговорил: – Шаланду не унесет? Гаврик поспешил успокоить его, сказав, что шаланда в безопасном месте, у соседей. Старик одобрительно кивнул головой и смолк. Через час он, кряхтя, перевернулся на другой бок и осторожно застонал – Дедушка, у вас болит? – Отбили… – промолвил он и виновато улыбнулся, обнаружив розовые беззубые десны – Чисто все печенки отбили… Гаврик отвернулся. До самого вечера старик не произнес больше ни слова. Как только стемнело, мальчик сказал: – Пойдемте, дедушка. Старик поднялся, взял свою кошелку, и они пошли мимо заколоченных дач, мимо закрытого тира и ресторана в город, на Малую Арнаутскую, пятнадцать. Расспросив дворника, Гаврик без труда отыскал в темном полуподвале квартиру Иосифа Карловича и постучал в дверь, обитую рваным войлоком – Кто там? – послышался голос, показавшийся знакомым – Здесь квартира Иосифа Карловича? – А что надо? – Откройте, дядя. Я к вам от Софьи Петровны. Дверь тотчас открылась, и, к своему величайшему изумлению, мальчик увидел на пороге, с керосиновой лампочкой в руке, хозяина тира. Он посмотрел невозмутимо, но несколько высокомерно на мальчика и, не двигаясь с места, сказал: – Я Иосиф Карлович. Ну, а что же дальше? – Здравствуйте, Иосиф Карлович, – произнес мальчик тщательно, как хорошо выученный урок – Прислала до вас Софья Петровна узнать, чи вы получили письмо с Николаева. Удивленно осмотрев мальчика с ног до головы, на что ушло по меньшей мере минуты две, хотя мальчик был весьма небольшой, хозяин тира произнес еще более высокомерно: – Уж два месяца нету писем. Он помолчал и, сокрушенно покачав головой, прибавил: – Какая, знаете ли, неаккуратная дамочка! Ай-яй-яй! И вдруг сделал любезнейшее лицо польского магната, принимающего у себя в имении папского нунция. Это ни в какой мере не соответствовало его босым ногам и отсутствию рубахи под пиджаком – Прошу покорно, молодой человек. Вы, кажется, иногда посещали мое заведение? Какой приятный случай! А этот старик, если не ошибаюсь, ваш дедушка? Заходите же в комнату. Дедушка и внучек очутились в конуре, поразившей даже их своей нищетой. О, совсем, совсем не так представлял себе Гаврик жизнь этого могущественного, богатейшего человека, хозяина тира и – шутка ли! обладателя четырех монтекристо. Мальчик с удивлением оглядывал пустые, зеленоватые от сырости стены. Он ожидал увидеть на них развешанные ружья и пистолеты. Но вместо этого увидел один-единственный гвоздь, на котором висели неслыханно запущенные подтяжки, более, впрочем, похожие на вожжи – Дядя, а где ж ваши ружья? – почти с ужасом воскликнул Гаврик. Иосиф Карлович сделал вид, что не расслышал этого вопроса. Он широким жестом предложил сесть на стул и, отойдя в угол, глухо сказал: – Вы имеете мне что-нибудь сообщить? Гаврик от имени брата попросил временно приютить дедушку – Передайте вашему брату, что все будет исполнено, пускай не сомневается, – быстро сказал Иосиф Карлович – У меня есть в городе кое-какие связи. Я думаю, что мне удастся в конце концов устроить его ночным сторожем. Гаврик оставил дедушку у Иосифа Карловича, обещал заходить и вышел. У дверей его нагнал хозяин – Передайте Терентию, – сказал он шепотом, – что Софья Петровна просила передать: у нее имеется порядочный запас орехов, только, к сожалению, не очень крупных. Не грецких. Он поймет. Не грецких. Пусть наладит транспорт. Вы меня поняли? – Понял, – сказал Гаврик, уже привыкший к подобным поручениям – Не грецких, и пущай сам за ними присылает – Верно. Иосиф Карлович полез в подкладку своего ужасного пиджака, порылся и подал Гаврику гривенник: – Прошу вас, возьмите это себе на конфеты. К сожалению, больше ничего не могу вам предложить. Я бы вам, клянусь честью, с удовольствием подарил монтекристо, но… Иосиф Карлович горестно развел руками, и по его истерзанному страстями лицу пробежала судорога – … но, к сожалению, благодаря моему несчастному характеру я больше не имею ни одной штуки. Гаврик серьезно и просто взял гривенник, поблагодарил и вышел на улицу, озаренную тревожным светом иллюминации.
