Сердечные волнения стали для нее такими же насущными, как и нормальный пульс, — почему вдруг Индрикис от нее отдалился? Но кончались дни отверженности, Индрикис опять на нее набрасывался, как изголодавшийся пес, и все начиналось сначала.
В побочных его бегах случались романы и посерьезней. На какое-то время рассудок ему замутила служанка соседнего дома Велта; куцая, невзрачная пигалица на людях обычно появлялась, будто воды в рот набрав, боялась глаза поднять. Поначалу Индрикис не скрывал от Элвиры своих отношений с Велтой: «Знаешь, я вчера подвыпил и завалился к малышке», «Ох, доложу тебе, она та еще штучка, так меня обработала!» Заметив, как стекленели, тускнели огромные глаза Элвиры, Индрикис обиженно морщился. «А ты тоже, как погляжу, ненормальная, шуток не понимаешь!»
С того раза Индрикис о Велте ничего не рассказывал, но все говорило о том, что связь их продолжается. С вечера Индрикис исчезал, появляясь только под утро. В магазине его почти не видели, днем он отсыпался по темным углам. Наконец это заметила даже утратившая бдительность Леонтина. Как-то под утро, когда Элвира открыла магазин, а Индрикис домой еще не вернулся, он зачем-то понадобился Леонтине, и та, не достучавшись к нему, заглянула в комнату сына и, найдя ее пустой, пришла в ярость, достойную своих лучших лет.
— Послушай, Элвира, — воскликнула она, притопнув туфлей на высоком каблуке, — где Индрикис? Что с ним происходит?
— Откуда мне знать?
— Не вздумай пыль пускать в глаза. Ты о нем знаешь все.
— Ничего я не знаю.
— И плохо! Я-то надеялась, ты его сумеешь к дому привязать.
Элвира стояла ни жива ни мертва. Как это понимать? Что Леонтина знала об их отношениях с Индрикисом и признавала их? Или Леонтина взывала к ее родственным чувствам? Хотя между Элвирой и Леонтиной доверие было полное, этой темы они предусмотрительно избегали, и потому двусмысленная фраза Леонтины вывела Элвиру из равновесия. Ей захотелось с воплем отчаяния броситься на шею к Леонтине, излить наболевшее, затаенное, гнетущее. Быть может, Леонтина сумела бы ее понять, подать совет.
Но страх и на этот раз пересилил. После краткого боренья с прихлынувшей к лицу кровыо — краской, казалось, покрылись даже белки ее глаз, — Элвира окончательно взяла себя в руки. Впрочем, и Леонтина не выказала желания продолжить начатый разговор.
Вернувшийся домой Индрикис все наскоки Леонтины отбивал угрюмым молчанием. Отоспавшись и придя в себя, он сделался поразговорчивей, но при этом врал настолько беззастенчиво и глупо, что препираться с ним не имело смысла.
Когда поближе к весне люди сбросили лишнюю одежду, обнаружилось, что Велта забеременела. Вдова красильщика Зостыня, чей авторитет по части гинекологических сплетен был непререкаем, дала верную оценку — на пятом месяце.
В ближайшее воскресенье после богослужения Велта больше часа взад-вперед ходила мимо Особняка, недвусмысленно поглядывая на окно Индрикиса. В его комнате граммофон надрывался знаменитым шлягером из звукового фильма «Валенсия». Странные прогулки Велты продолжались и в последующие дни — с той только разницей, что теперь она поглядывала не на окна верхнего этажа, а на витрину магазина.
На четвертый день ее хождений, за несколько минут до закрытия магазина крошка Нания шепнула Леонтине на ухо, что «та женщина стоит во дворе и пялится».
— Какая еще женщина? — Леонтина изобразила на лице недоумение, чтобы хоть немного собраться с мыслями.
— Ну да Велта же!
Нанию по привычке называли крошкой, хотя ей уже было полных шестнадцать лет и в ней расцветала женственность.
— Тогда не мешкай, — жестко сказала Леонтина, снимая с себя крахмальный передник и взбивая прическу, — веди ее в гостиную. Будешь присутствовать при разговоре, в таких делах свидетель не помеха.
Мимоходом Леонтина кликнула Индрикиса.
Велта бочком втиснулась в гостиную и там же, у двери, осталась стоять, держа сцепленные руки на вспухшем животе. Глаза, как обычно, потупила, а в остальном покрывшееся бурыми пятнами лицо никаких чувств не выражало.
Молчание затянулось. Леонтина резким движением вскинула голову, услыхав, как звякнули ее золотые сережки.
— Барышня, я пригласила вас затем, чтобы поставить в известность, что своим упрямством вы ровным счетом ничего не добьетесь, другое дело, если проявите благоразумие. Подпишите бумагу, что у вас к Индрикису нет никаких претензий, и взамен получите деньги на корову. По крайней мере ребенок не будет страдать.
— К черту, я протестую! — взвился было Индрикис, поперхнувшись от волнения.
— Придержи язык и, пожалуйста, не встревай в разговор! — Взгляд Леонтины холодной искрой метнулся в сторону Индрикиса: — Peut etre се sera toi qui vas faire paitre la vache? {12}
Молчание Велты Леонтина восприняла как согласие с предложенными ею условиями. И, уже не глядя на Велту, разыскала бумагу и письменные принадлежности, заодно вынула из буфета шкатулку красного дерева, в которой хранились деньги. Шкатулку эту в свое время Ноас приобрел в порту Акапулько вместе с талисманом против завистников на чужое добро зарящихся, — отрезанной бородой повешенного вора. Когда деньги были отсчитаны, Леонтина стала проявлять нетерпение:
— Забирайте свою корову и ступайте!
Взглянув на Велту, Леонтина поняла, как ошиблась. За пеленою слез глаза ее полыхнули гневом и яростью. Перед тем как выйти из гостиной, она вся затряслась, сжала в кулачки свои немыслимо побелевшие руки.
— Подавитесь своими деньгами! Вы еще упьетесь горем горше моего…
— Обо мне можете не беспокоиться. — Fumiste- rie! {13}— обрубила Леонтина, величавым жестом захлопнув крышку шкатулки. Потом едва слышно обронила сквозь зубы: — Стерва…
Больше Велту в Зунте не видели. Элвира мучилась от угрызений совести, перемогая отвращение и любовь к Индрикису. Но выхода не видела. Индрикис опять к ней зачастил, прогнать его Элвира была уже не в силах. Одно время он много пил, потом остепенился. Даже спортом увлекся, три раза в неделю в городской команде «Рапид» играл в футбол. Как никогда заботился о своей наружности. Сбросил килограммов десять лишнего веса. Ходил в башмаках из крокодильей кожи на толстой подошве и клетчатых гольфах. Брюки из модного твида ниже колен застегивались на пуговку.
Как-то поутру, в сентябре, когда в школе начались занятия, под большим каштаном, осыпавшимся влажно блестящими орехами в зеленых колючих скорлупках, нашли младенца в плетеной ивовой корзинке. Леонтина, ни с кем не вступая в разговоры, закутанную в простынку девочку сразу же доставила в полицейский участок Калкаву.
— Прошу прощения, госпожа Вэягал, как, по вашему разумению, с этой крохой следует поступить?
— Поступайте как знаете, она в ваших руках. Отправьте в сиротский приют или сдайте в больницу.
— Такая милая девчушка… Неужели вам не жаль? При ваших-то средствах…
— Это к делу не относится! У каждого ребенка есть мать. У меня нет желания породниться с какой-нибудь потаскушкой!
Тем не менее Калкав не спешил увозить подкидыша, ссылаясь на различные формальности и приводя малоубедительные отговорки: мать, дескать, может объявиться, не исключено, тут какое-то недоразумение и прочая. И плетеная корзинка с девочкой стояла на письменном столе Калкава в полицейском участке. Обязанности няньки взяла на себя уборщица Матильда. Взглянуть на бедную сиротку повалили женщины со всех концов города, превратив полицейский участок одновременно в выставочный зал и в дискуссионный клуб.
На третий день под вечер, когда, несмотря на статьи и фотографии в газетах, мать ребенка не нашлась, а девочка все еще лежала в плетеной корзинке на столе полицейского участка, к Леонтине неожиданно пожаловал отец Янис, в последние годы слегка поседевший, но все еще стройный, представительный. Церковные увлечения у Леонтины были позади, однако визит Яниса стал событием чрезвычайным, чувства, разбуженные взглядом священника, были не только ностальгического свойства.
— Я бы хотел узнать, — начал отец Янис безо всяких предисловий, — это правда, что вы не желаете взять во дворе вашего дома найденную девочку?
Уже сама постановка вопроса была, несомненно, оскорбительна. И подразумеваемое обвинение было тем неприятней, что подобное непонимание в городе проявляли многие, Леонтине это было известно. Но уж если она что-то решила, противодействие извне лишь укрепляло ее в принятом решении.
— Да, — ответила, — это правда.
И собиралась еще добавить что-то резкое, уничижительное, но сообразила, что, смущенная взглядом Яниса, говорит совсем не то:
— …Она во мне вызывает недобрые чувства. Я никогда не смогу ее полюбить. А взять ребенка и не любить…
Отец Янис неспешно и раздумчиво кивнул головой. По его виду можно было заключить, что слов Леонтины он не одобряет, однако такой ответ его вполне устраивает.
