— В прошлом годе мы на островах косили, — продолжал свой разговор Федота. — Так за всю неделю кружки пива не выпил. Полезно для печенки.
— А я в больнице с грыжей месяц провалялся, — сказал заросший Васик. — И ни грамма. Тоже полезно.
— А я три года карандашом стучал… — начал было мужик в бабьем пальтеце.
— Каким таким карандашом? — насупился Федота.
— Ну, ломом вкалывал в одном… закрытом учреждении с режимом. И за три года ни глотка. Моей печенке была крупная радость.
И на меня все трое глядят, поскольку как бы подошла моя очередь высказаться про свою собственную печень. Расскажу, думаю, байку — у меня они запасены на все случаи жизни, включая печенку.
— Послушайте, ребята, случай, одним крючкотвором мне поведанный…
…Дело произошло в суде. Засуживали торгового работника, ресторанного буфетчика. Делал, шельмец, так. В коктейль заместо коньяка плеснет сухонького. В коньячок добавит пепси-колы, а в водочку — из-под крана, свеженькой. Ну, стучать парню этим… карандашом в особо отведенном месте. Только встает защитник да и говорит… Мол, как же так, граждане судьи? Буфетчик боролся с алкоголем, берег наши печенки, а мы его того? Не виновен! Тут и зал грохнул: не виновен! И народные заседатели оправдали буфетчика, как защитника здоровья. Ну?
— Башковитые судьи попались, — решил Федота.
— Настоящие, народные, — поддержал Васик.
— Мне бы в свое время таких, — вздохнул чагистый мужик в пелеринке.
Сидим, вздыхаем, тоскуем… Мимо народ ходит — по делам или в сельмаг. Одна баба нас даже поприветствовала:
— Выползли, змеи подколодные…
Пора мне к делу приступать. Да ведь подходец нужен, а то выскочишь в стужу и сядешь в лужу.
— Отгадайте, ребята, зачем я прибыл в Варежку.
— К кирюхе, к Ватажникову, — вяло отозвался Федота, поскольку его мучили другие загадки, насущные.
— Ищу, ребята, жену.
— Себе, что ли? — спросил Васик, который век жены не имел, а обходился знакомыми.
— Сыну младшему.
— А в городе баб нету? — гыгыкнул мужик в дамском пальтеце.
— Хочу деревенскую, ядреную. Вот Наташку Долишную облюбовал…
— Откуси и выплюни, — бросил Федота решительно.
— В каком смысле?
— Она Фердинандова.
— Возьмет да и бросит его.
— Не, не бросит, — решил Федота.
— Чего так?
— Тут есть сумрачная тайна.
— Поведай, — невинно попросил я.
Иван Федота оглядел меня, как иностранного шпиона. Оно и верно, поскольку я шпионил. Правда, не для иноземного государства, а сам не знаю для кого. Для себя, что ли? Свои-то тайны кончились — вот и за чужими полез.
У стариков тайн нет — уже все разгаданы. Вот у юных девиц тайн навалом, потому и шепчутся, и шепчутся. Но самые жуткие тайны у ребятишек.
— Чужие секреты не выдаю, — ответствовал Федота, а подумавши, добавил: — За так.
— А за пятерку?
Иван Федота беспомощно пошевелил сухими губами. Его дружки вперили в него такие неодолимые взгляды, что мне привиделось, как плащ его задымился от жару.
— Где? — хрипло спросил Федота.
Я достал пятерку и вручил покорно.
— Купил ее Федька, — почти шепнул Иван.
— Кого купил? — растерялся я от собственного непонимания.
— Да Наташку.
— То есть…
Знаю, что надо порасспрашивать, а вопросов нет от услышанной несуразицы. Между тем пятерка в руке Васика уплыла в сельмаг, куда и была заранее определена судьбой.
— За сколько куплена? — сочинил-таки я вопросик.
— Ни хрена боле не знаю, — честно заверил Федота. — А поспрашивай лучше Анну, соседку своего дружка.
Гонец вернулся из сельмага быстрее физической частицы — в одной руке она, светозарная, а в другой кулек с пряниками.
— Выпьешь? — спросил из вежливости Федота.
— В другой раз…
Я и десятка шагов не сделал, как взвилась частушка в исполнении Ивана Федоты:
Ты мне нитки не мотай,
Я катушка тебе, что ль?
Видать, бутылке уже голову свернули. Разделаюсь с этой тайной и подзаймусь Федотой. У него ж ребятня взрастает.
Еще шагов через десяток меня догнал голос Васика:
Стоит в вазе резеда,
А верней — черемуха.
Не видали никогда
Мы такого олуха.
В мой адрес. Еще бы… За пару слов отдал пятерку. Этого Васика тоже надо будет постричь.
Ну и голос мужика в пелеринке донесся, хрипатый, как у хряка:
Нам не надо барабан,
Мы на пузе поиграм.
Пузо лопнет — наплевать:
Под рубахой не видать.
11
На другой день аистиха стала отлучаться, но ненадолго, вроде как урывками. И видать, что нервничала, головой все вертела и высматривала кого-то в озерном пространстве. Занервничаешь, коли яйца греть надо, есть-пить надо, а вылупятся гаврики — сколько их там?
Да и я нервничал, похаживая по двору кругами вроде заключенного.
— В прошлом годе сорока утащила шкворчонка. Мне тоже было маетно, — услышал я женский голос приятный.
Соседка Анна следила за моими спиралями со своего двора. Ширококостная, справная, в крепкой юбке обтянутой, в красной кофте тоже плотненькой, а волосы черные, без сединочки, от воды колодезной пушатся. Она вроде цыганки, но стать в ней новгородская.
— А чего вы с топориком? — спросил я.
— Половица гуляет, Николай Фадеевич. Не посмотрите?
Отчего ж не посмотреть, тем более что есть теперь у меня к ней крепкий интерес.
Эту половицу я подогнал за пять минут. И огляделся оценивая ее житье-бытье.
Прямо скажем, внутренняя жизнь не та, что у Паши. Мебель не хуже городской. Везде лакировочка и полировочка. Посуда в серванте поблескивает, включая хрустальную. Кровать — царице с царем спать, а не одинокой Анне. Опять-таки коврики и покрывальца. Одно слово — женская рука.
— Николай Фадеевич, отведайте-ка горячих щей. Вы, поди, не варите?
— Мы больше жарим.
Я думаю, редкий мужик откажется от горячих щей. Из кислой капусты, мелкой, со свининой, сваренной так, что мягкое мясо от мягких костей само отходит.
— Не угоститесь ли, собственноручная, из грыжовника?
— Ежели вы составите компанию, Анна Григорьевна.
Она ломаться не стала — налила два тонкостенных стакана, только свой не до краев, а мой сверх краев. Наливка из грыжовника была красноватой, вроде сиропа.
— В одиночестве-то не надоело жить? — спросил я, остаканившись и отхлебнув половину тарелки горячих, прямо-таки доменных щей.
— И не спрашивайте. Крысовидного грызуна поймать, эту самую мышку, и то бабе страшно. Верите, Николай Фадеевич, какой сон ночью приснится, а поведать некому.
— Хорошая у вас наливка, грыжовником пахнет.
— Собственноручная, Николай Фадеевич.
— А чего бы вам, Анна Григорьевна, не делиться сновидениями с Пашей, поскольку живете рядом и оба поодиночке?
— Господь с вами! Да у него для меня нет звания, окромя «атомной бабы».
— А вы к нему с подходцем, с наливочкой из грыжовника…
Она оправила кофту, отчего ее грудь расцвела в полную силу, и от этого Анна вроде бы как засмущалась.
— Есть другие мужчины подобного возраста, но внешностью приметнее.
— Хорошая наливка, глотку не дерет, — согласился я.
— Собственноручная, Николай Фадеевич.
Была подана картошка — такой в городе век никто не видел и не увидит. Сковородка в полстола, картошка кружочками румяными, свиные шкварки похрустывают, жир шипит от своей жирности, а сверху лучок зеленый.
— А вы тоже женщина во вкусах, — продолжил я начатый разговор, подумывая, как бы перейти к разговору-другому.
— Что вы! Вчерась с Веркой Голотихой целый прицеп комбикормов загрузили. А два мужика сидят — тракторист на тракторе, а кладовщик на весах. Разве красоту тут сохранишь? Руки-то, поглядите, от земли потрескались.
Я поглядел. Потрескались. Но выше ладони рука ее мягкая, приятная…
— Ой, Николай Фадеевич, давайте я вас угощу лещиком соленым…
— Я это к тому, Нюра Григорьевна, что наливочка у вас хорошая.
— Собственноручная, Николай Фадеевич.
Лещик соленый, видать, тоже собственноручный, из грыжовника, то есть из озера, оказался в меру упитанным. А к лещику она и карася жареного подложила, румяного и хрустящего не хуже тех шкварок, а по вкусу не сравнить. Я в городе и позабыл, какие они на вид, карасики-то жареные.
— Нюра Григорьевна, а чего вы не похлопочете относительно супруга?
— В деревне супруги на улицах не валяются, а если и валяются, то на кой он, алкогольный. Обжегшись я.
— Извиняюсь, сколько их за вами числится?
— Господи, всего двое. Первый сбег в город к продавщице. А второй пил, как собака какая… Бывало, полдня одетый отмокает в озере. А слово скажешь, отигрится, что твоя рысь. И руки в ход пускал. Гляньте-ка, на шее отметинка…
