в руки, а… вороватым взором в окошко, из-за занавесочки, когда я буду шагать по улице.
Кем? А я еще и сам не знаю, но шагать буду крепко, по-хозяйски, знай, мол, наших: кем был и к е м с т а л!..
Так я и сделал. Поступил на заочное отделение факультета журналистики: те стихи, что писались в ожидании писем, легко проскочили в городской газете. И еще коротенький рассказец, подведенный под пословицу: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться». Да еще пять рассказов блудили по редакционным столам. Да в моей тумбочке лежали десять…
Однажды я случайно попал на занятие литобъединения при городской газете. Заинтересовался: не первая ли это ступенька в большую литературу, куда я решил прийти во что бы то ни стало?..
На этом занятии я выглядел, должно быть, жалким уродом в своем суконном бушлате и с таким же суконным, от соленого ветра, лицом, среди остальных литобъединенцев, что густо облепили большой, покрытый почему-то желтым бархатом, стол…
Однако ж скоро я убедился, что почти все они давно уж ходили в «непризнанных гениях» и завяли отнюдь не от тяжкой работы над словом; а оттого дыма, который густо устоялся над «творчески разлохмаченными» головами.
(Впрочем, так мне тогда казалось, а не теперь, когда я пишу эти вот строки…)
Руководил этим объединением местный писатель Спиридон Гулый. Было ему за пятьдесят, брился он наголо, может, в угоду своей фамилии, и считал себя писателем-юмористом. Тому доказательство — две книжицы, выпущенные им в здешнем издательстве. Я прочел эти книжицы, в них был юмор но… взятый напрокат, иначе — юмор перелицованных анекдотов. На занятиях Спиридон Евсеевич был богом, объединенцы прямо-таки глядели ему в рот, который оставался открытым даже тогда, когда он молчал. Его клацающее стальными зубами резюме «рождало» нового «гения» или «убивало» старого… Но больше всего он был мне неприятен за свою неряшливость, а может, за нарочитую небрежность: я терпеть не мог пижонов наизнанку. И еще за то, что всякий раз он начинал говорить свои речи примерно так: «Помню, мы с Сашей…», или: «Помню, как однажды Володя…» После имен он называл фамилии известных литераторов — объединенцы начинали сладко мычать, поерзывать на стульях и безбожно курить. А я задыхался от злости и дыма…
Тогда было модно писать рассказы о деревне. Но, бог мой! В каждом обсуждаемом рассказе непременно был председатель, у которого что ни фраза, то лозунг… Если это был бригадир, то обязательно молодой, «с царьком в голове», не пьющий даже на свадьбах. И «горько!» он кричит не молодоженам, а потому лишь, что бригадиру этому горько за непорядки в бригаде… Рядовые колхозники в этих рассказах были «старички-крепыши», у которых не прочь поучиться хозяйствовать и председатель и бригадир…
На занятиях я облюбовал себе место возле дверей: можно было прийти незамеченным и уйти так же. Кстати, меня, кажется, и без того не замечали. Но однажды наступил все-таки и мой черед читать свой рассказ. И я прочел его.
Это был рассказ о моем деде. Я не солгал бумаге и рассказал деда так, какой он есть на самом деле… И он. И кузница его. И магарычи. И «страстные субботы» тоже.
Когда же я дошел до того места, где дед при жизни мастерит себе гроб и говорит: «…не то помру — намаешься со мной, сельсоветовский председатель пошлет тебя за досками к колхозному, а колхозный — к бригадиру Ваньке Ушкову, а Ванька… Э, да чо там! Буду, стало быть, лежать на лавке, пока не протухну вовсе».
— Фу! Какая гадость!
Я осекся и поднял глаза. Фразу эту сказала очкастая девица (я забыл ее фамилию), но неоднократно слышал, что Гулый нарекал ей большое будущее, после того, как она прочла свой рассказ, который начинался по-тургеневски: «Как хороши и как свежи были розы!..» Далее речь шла о рыбаках, но рыбаки там были сущие водяные, а рыбачки — русалками. Рыбы же, кажется, совсем не было.
Тогда-то у меня и сорвалось обидное: «Или я дурак, или автор этого шедевра!..»
И вот теперь девица отомстила мне. По крайней мере, я только так понял ее реплику. Но, увы! Тут же заметил, что все объединенцы свободно вздохнули, точно я своим рассказом держал их за глотки.
Гулый же отвел от себя рукою дым и «похоронил» меня:
— В тот гроб, мо-о-лой че-эек, надобно бы лечь вам… Как писателю, разумеется…
Мне страшно захотелось на такой юмор Гулого ответить ему крепкой оплеухой — он по лицу моему прочел это и нахохлился: «Ннно, нно!»
Я сдержался и, улыбнувшись, как будто говорю что-то интимное ему на ухо, полушепотом выдавил:
— А вам… в баню бы не мешало сходить… Или не на что, а?..
Девица ахнула — у нее с носа свалились очки…
Уходил я с занятий в полнейшей тишине. Уходил навсегда.
А во Владивостоке была вроде бы уже весна. Снег стаял, но настоящее тепло еще не пробилось в город через плотные весенние тучи, нависшие за зиму над почерневшими крышами. Было сыро и зябко. Вообще же — Владивосток — царство туманов; иной раз и разобрать-то трудно: то ли туман лежит на крышах, то ли мутные, тяжелые тучи.
В части мне вручили почту. Это был вызов в университет на весеннюю сессию и… телеграмма из дома о том, что дед мой — Афанасий Лукич Отаров — скончался и похоронен. Видимо, тетя Паша, или соседи, решили, что на похороны я не успею из такой дали, потому и сообщили после.
Смерть деда так потрясла меня, что я вдруг перестал ощущать связь с миром и очутился между двумя полюсами беспредельности. Уже немолодой, несколько умудренный жизнью, я почему-то не представлял дедовой смерти. Мне казалось, что он вечен, как я, например…
На чужие смерти смотреть легче. Умри кто-нибудь другой в дедовых годах, я бы вскользь бросил: пора и честь знать, пожил, мол, человек… Но когда почувствуешь, что уходит навсегда из мира сего род твой, которым ты так гордился, — неизбежность бытия вдруг схватит тебя за горло, и зыбким, неустойчивым покажется мир. И увидишь себя мотыльком на этом свете, тем самым, который ищет для себя завидной смерти на огне, хоть и живет всего одни сутки…
Мне представилась наша деревушка, избенка наша, теперь, наверняка, заколоченная и ненужная. И сам я, один, как перст, увидел себя хозяином и в то же время гостем этой избенки.
Но… пока я жив — я должен быть именно там, чтобы по вечерам желтели отаровские окошки, чтобы жила избенка и жил я — последний Отаров. Там, а не здесь, на
