Читает газеты Федор Иванович, и встают перед ним два портрета одного человека — большевика. Если поверить, скажем, «Утру России», так большевик — это просто грабитель: дорвался до власти, обидел хороших людей, которые своим горбом домок наживали. Впрочем, газета намекает, что так продолжаться долго не может, виден просвет в черной туче и так далее, то есть понимай, что пограбят и уйдут лихие люди.
А почитаешь «Социал-демократ» — и совсем другая картина рисуется. Народ — большое это дело, не всегда и охватишь его умом! — трудовой народ взял власть для того, чтобы строить хорошую, справедливую жизнь. Но ему в этом мешают явные и тайные враги. Одни сколачивают заговоры, уезжают на окраины поднимать восстания, зовут иноземцев на расправу с революцией; другие сидят, притихли, выжидают, когда придет время ударить в спину. Трудовой народ — пролетариат, солдаты, крестьяне… Они велики числом, но еще слабо организованы, у них не хватает знаний и навыков для управления государством, хозяйством, наукой. Тот, кто мог бы помочь, не хочет, саботирует, наносит удар в спину народу…
«Позвольте, это, это уже камешек в мой огород! Ведь если вдуматься, так оно и есть: мы саботируем, я саботирую…» И краска стыда бросается в лицо Федора Ивановича…
Первые дни сидения дома он боялся — вот придут жестокие, грубые: «Ты что же это, гражданин? А ну-ка, товарищи, тряхнем гражданина…» Но никто не шел, ни грубые, ни вежливые; просто заплатили за два месяца, купили его на два месяца. Купили…
Почувствовал раздвоенность в душе, да такую сильную, такую стыдную, которой ни с кем не поделишься, даже с женой, даже с сыном. А вчера прочел в «Социал-демократе», что издается газета «Утро России» на средства господина Рябушинского. Об этом было упомянуто вскользь, между прочим. Но для Федора Ивановича это значило куда больше. Знал он побольше, чем жители Марьиной рощи, но, как видно, меньше, чем знали большевики.
Рябушинский… крупный капиталист европейского склада, но с русской купеческой хваткой… Тяжелая промышленность, автомобильный завод «АМО». Председатель Военно-промышленного комитета и еще, оказывается, владелец и вдохновитель газеты, которая осторожными, липкими словцами шельмует своих политических противников. А эти противники — рабочие, крестьяне, трудовой народ. Народ!.. Они мечтают взнуздать народ, почуявший волю. Он сам? Нет. У миллионера — чистые руки, хорошо промытые душистым мылом. Найдутся исполнители, наемные люди. И ты, Федор Иванович, один из них. В средневековой Италии была профессия «браво» — наемных убийц. Если отбросить ухищрения ума и всякие зигзаги увертливой совести, так ты, Федор Иванович, и есть «браво». Неважно, что нет у тебя в руке кинжала, — все равно, брат, ты наемный убийца.
Больше нет сил сидеть у окна. Федор Иванович надевает свою потертую шубейку, торопливо сует в карманы бумажки, не отвечает жене на тревожный вопрос и выходит за ворота.
Кадрик сразу раздвигается. Чистый снег стыдливо прикрыл уличные хляби. На белом снегу — редкие следы. Марьина роща пробует отсидеться.
В привычной канцелярии пусто. Курьерша удивлена:
— Чего это вы пожаловали?
— Работать, — отвечает он и снимает шубенку.
— Холодно, — предупреждает курьерша.
Удивительное ощущение: день, а канцелярия пуста; так бывало лишь вечерами, когда оставался Федор Иванович заканчивать срочную работу… В ящике стола все в прежнем порядке: аккуратная вставочка с заслуженным пером № 86. Федор Иванович пишет им чуть не целый год, при письме не нажимает, каждый раз после работы тщательно вытирает, и перо отвечает ему взаимностью — не тупится, не брызгает… Тряпочка — тоже не первый год в употреблении, стиранная, сложена конвертиком. Чернильная резинка неважная, военного времени, но в умелых руках не протирает дыр на рыхлой бумаге… Ах, бумага, бумага!.. Вот кто больше всех пострадал от войны: ни прежнего лоска, ни плотности, цвет какой-то сомнительный, будто от времени пожелтела… Но для особых случаев на самом дне ящика найдется листок особой, министерской № 1, особой белизны и плотности.
Вот и пришел Такой случай. Приятно скользит перо по лощеной бумаге… «Ну, разве это чернила? Анна Петровна, что это в чернильнице, мушиная настойка?.. Вы правы: конечно, не для кого. А может быть, у вас найдется немного настоящих чернил?.. Вот спасибо. Придется оторвать испорченную часть листа. Советская власть простит».
Советская власть держит перед собой лист министерской бумаги и смотрит в глаза Федору Ивановичу. У заведующего хмурое лицо пожилого рабочего и грубые пальцы. Он прочел заявление и молчит. Бесцеремонно разглядывает Федора Ивановича, пронзает его насквозь, потом снова читает заявление и говорит:
— Садись, товарищ Федорченко. Давай поговорим. Да ты садись… Работать хочешь?
— Затем и пришел.
— Та-ак… А почему бастовал?.. Ну, по совести?
— Как все, так и я.
— Значит, заодно с товарищами, выходит?
— Заодно.
— А теперь пришел один. Почему?
— Скучно без дела.
— Только потому?
— Нет. Понял, что неправильно мы поступили.
— Ой-ли? Сам понял?
— Я газеты читаю, — обиженно говорит Федор Иванович и Хочет взять заявление обратно. Заведующий не дает:
— Не спеши, товарищ Федорченко, и не обижайся. Ты пришел работать? Работать. Должен я знать, кто ты такой? Должен.
— Мой формулярный список есть в делах личного состава; из него можно узнать всю мою жизнь.
— А ты не топорщись. Твой список я посмотрю потом. У меня, товарищ Федорченко, тоже свой список есть в водопроводном отделе. Там сказано, что Иван, сын Антипов, по фамилии Орехов, работает слесарем на Рублевской насосной станции. А что Иван, сын Антипов, столько-то раз сидел в тюрьмах по делам политическим и шесть лет в сибирской ссылке провел — этого там нет… А ведь это не последнее дело, понимаешь… Я тебе скажу, товарищ Федорченко, попросту. Мне нужна помощь. В этих канцелярских делах я когда-нибудь разберусь, да пока времени мало, нужно мне помочь. Ты старый здешний служащий. Поможешь?
— Помогу.
— Вот и хорошо. Назначаю тебя своим заместителем.
— Нет.
— Что еще нет? Почему нет?
— Помочь помогу, а заместителем не пойду.
— Хитришь… Боишься, что эти твои… товарищи скажут?
— Не то. Вы не знаете меня, я — вас… Да и не привык я к другой работе.
— Что-то ты крутишь… Ну ладно, помогать обещаешь?
— Обещаю.
— Ну, спасибо. Дай руку. А зовут меня Иван Антипыч, и говори мне по-рабочему: ты… Еще скажу: не хитри со мной… Стой! Стой! И не обижайся, если я что не так скажу, а поправь. Я тебе верю, понимаешь? Не подведи меня. Ладно?
— Не подведу.
— Ну, давай рассказывай, что и как вы тут делали.
Федор Иванович Федорченко пришел к Советской власти. К другим жителям Марьиной рощи Советская власть пришла сама.
В 1918 году почувствовала Марьина роща тяжелую руку военного коммунизма. После крупнейших фабрик и заводов национализация охватила и средние и мелкие предприятия. Еле теплилась жизнь в гулких выстывающих цехах завода Густава Листа. Не разбежавшиеся по деревням рабочие делали все, вплоть до ремонта поездов, — это на снарядном-то заводе! С большими перебоями работала «Патронка», лишившаяся мсье Латуша, а заодно и дефицитного сырья. Чудом уцелел заводик Порошкова. Неунывающий Иван Иванович сумел сохранить старые связи, изредка получал кое-какую работенку от Наркомфина, но поскольку на его профессиональное мастерство спрос был эпизодический, обратил главное внимание на обслуживание соседей.
Хлебный паек — какой там паек, — горе! Да и не все его заслужили. В деревне удавалось достать утаенные от продразверстки продукты, но получить муку — невозможно: мельницы (они находились в руках или под наблюдением комбедов) мололи лишь самую жесткую норму. Спрятанное при обмолоте зерно покупали москвичи и мололи на ручных мельницах. Чародей и умница Иван Иванович достал где-то жернова и в одном из пустующих цехов оборудовал мельничку. Правда, помол выходил не ахти какой, но все же это была мука.
Заметнее стал меняться состав жителей Марьиной рощи. В опустевшие домики стали вселять рабочих. Странное дело: Москва пустела, люди уходили на фронт, уезжали в сытые края, а в Марьиной роще население прибывало. Теперь здесь селились рабочие, связанные с производством или утерявшие всякую связь с деревней. Семьи фронтовиков получали вместо углов отдельные комнаты.
А хозяев начали щипать.
Оформилась в жизни новая социальная категория — кустари, и стала Марьина роща считаться сплошь кустарной. В кустари зачисляли всех: и бедолагу Кузьму, за всю жизнь не поевшего досыта, и «братское сердце» Ивана Феоктистовича, оставившего одну сивку-бурку с полком, и надомников Кашкиных, всегда перебивавшихся с хлеба на квас, и Дубкова Семена Павловича, ставшего «безмоторным» кустарем. Звание кустаря давало еле-еле права советского гражданства, но не карточку на хлеб.
