«Интересно, собрался ли Рем?» Они сегодня решили с утра отправиться часа на два за Дон.
«Ага, пришел. — Внизу приветственно помахивал ему рукой Рем. — Как всегда, точен».
Сережа крикнул: «Иду!», сунул в карман горбушку хлеба, несколько редисок — и по лестнице вниз.
— Привет открывателю Задонья!
— Как почивала ваша светлость? — губы Ремира едва дрогнули.
— Спал, как бобик…
…Тополиный пух садится на зеленовато-серые волны Дона, и обманутые мальки пытаются заглотать пушинки. Сережа останавливается у чугунной причальной тумбы с надписью: «Механический завод Д. Пастухова, 1897 г. Ростов-на-Дону». Говорит почтительно:
— Хорошо сохранилась старушка…
Они двинулись через мост на левый берег. Внизу, на пляже, рабочие устанавливают цветные тенты грибков.
Они вошли в прохладу рощи. Трепетали на ветру, подбитые белым, листья клена, плакали ивы, сбрасывая на головы мальчишек крупные слезы. В сизой дымке стояли дикие маслины. Тосковала кукушка. Весело пенькали пеночки, гудели шмели. На лугу окутывали ноги липкий журавлиный горошек и мохнатый лисохват. В затененных сырых ярах кружили над желтой калуженицей бабочки-переливницы; посвистывали стаи скворцов; начинала цвести плакун-трава с пурпурными листьями, похожими на запекшуюся кровь.
Устав, Сережа и Рем сели у берега на поваленный ствол старого клена. Сережа достал из кармана горбушку хлеба, редиску, разделил все поровну.
Резали волну, похожие на пиро́ги, байдарки. Из-за поворота Дона стремительно вывернулся тупоносый, лобастый «метеор» на могучих ногах-подставах, омываемых клокочущими бурунами. Было в нем что-то марсианское: вот сейчас еще усилие — и оторвется от воды, взмоет в небо.
На волнах, поднятых промчавшимся «метеором», поплавками закачались рыбачьи лодки.
— Жаль мне будет уезжать из Ростова, — задумчиво произнес Рем, провожая глазами все уменьшающийся «метеор». Казалось, большие уши Рема настойчиво ловили шум его мотора.
Сергей с тревогой поглядел на друга.
— Куда уезжать? — еще не понимая, о чем говорит Рем, спросил он.
— С цирком, в Киев, месяца через полтора…
Сережа сжался. Как же он будет жить без друга? И неужели это навсегда?
Словно успокаивая, Рем сказал:
— Возможно, мы еще сюда приедем. — И положил узкую ладонь на плечо друга. — Ты Варю любишь? — ошеломил он Сережу неожиданным вопросом.
Тот посмотрел с недоумением.
— Понимаешь… Я считаю ее лучшей девчонкой у нас в школе… И вообще… Но не могу сказать… — словно оправдываясь, начал объяснять Сережа.
— Мы будем вместе тебе писать и вместе ждать…
— Она не будет, — непонятно ответил Рем.
В ответном письме Сереже Станислав Илларионович написал, что в воскресенье, в четыре часа дня, подъедет к ресторану «Балканы» для переговоров.
Сережа не стал рассказывать родителям об этом письме: зачем, может быть, по-пустому волновать их? В назначенный день и час он шел к ресторану. Впервые побрился, надел «испанскую» рубашку, галстук, и это обстоятельство очень его стесняло.
…Цвела акация, ее медовый запах, казалось, сгущал воздух. Сиренами кричали «ракеты» за мостом. Промчался, звеня и трепеща занавесками, открытый со всех сторон трамваи «Ветерок». Какая-то девица с сильно подмазанными глазами, отчего взгляд их был диковат, вызывающе поглядела на Сережу. Он скривился. У них с Ремом это называлось «сделать печеное яблоко».
Город был наполнен яркими красками, пропитан запахами согретого солнцем асфальта, речной воды. Зазывали громкоголосые продавщицы:
— Беляши с мясом!
— Горячие беляши!
Тянули к себе голубые повозки с маковыми бубликами, мороженым в синеватых обертках.
…Сережа стоял на ступеньках ресторана.
Станислав Илларионович опоздал минут на десять. Критически оглядев долговязую фигуру юнца, приподнял руку:
— Салют молодежи! Нам, как мужчинам, надо будет посидеть. — Он кивнул в сторону ресторана.
— Хорошо, — кратко сказал Сережа. Собственно, это был совершенно чужой человек, с которым только обстоятельства заставили его встретиться.
Станислав Илларионович выбрал столик у окна, с видом на Задонье. В ресторане было еще мало народу, и официанты в национальных болгарских костюмах о чем-то болтали.
Один из них — высокий черноволосый юноша — подошел принять заказ. Дородный Лепихин, видно был здесь частым гостем, он отдавал распоряжения небрежно, многозначительно:
— Графинчик водки… Закуску, Ваня, по своему усмотрению… люля-кебаб… Тебе что? — повернулся Станислав Илларионович к Сереже.
Тот, обомлевший от подобного оборота дела, выдавил:
— Бифштекс. — Вспомнил, что однажды ел это блюдо с мамой: кажется, на куске мяса лежало поджаренное яйцо. Яичница показалась сейчас Сереже спасительной.
Станислав Илларионович разлил водку по рюмкам. Сережа хотел сказать: «Я не пью», но мальчишеское самолюбие не разрешило сделать это: «Еще подумает, что я совсем щенок. Чхать хотел — вот выпью и не опьянею».
— Ну что ж, — сказал Лепихин, — за переход в другой клан? — Он поднял рюмку.
«Ради такого дела я все же выпью», — окончательно решил Сережа и опрокинул рюмку в рот. Водка обожгла горло, он чуть не закричал, но понюхал корочку хлеба, как это делают заправские пьянчуги.
— Лихо! — одобрил Станислав Илларионович.
Потом, уже не обращая внимания на то, что Сережа не пьет, все наливал и наливал себе. Лицо его стало сначала красным, потом багровым. Он начал кочевряжиться:
— Райке я бумажку не дал, а тебе дам. Род кончается. Все! Так любишь его? — Погрустнел. — А у меня, брат, с семьей не ладится.
Посмотрел на Сережу осоловелыми глазами:
— Значит, твердо решил?
— Я узнавал, закон на моей стороне…
Лепихин презрительно усмехнулся:
— Я сам себе закон.
Полез во внутренний карман пиджака, достал зеленый блокнот:.
— Насильно мил не будешь.
Долго возился над ручкой. Открыв блокнот, написал: «Не возражаю против изменения Сергеем фамилии». Расписался, поставил дату. Вырвал лист, протянул его с обидой.
— Получай, товарищ Кирсанов. Если вызовут на райисполком — подтвержу.
— Надо, чтоб нотариус заверил.
Станислав Илларионович поморщился:
— Ты законником стал. Сказал — сделаю. — И снова погрустнел: — Конечно, я дурак, неуважающий себя… давно неуважающий…
Сережа не стал его слушать дальше, подхватил бумажку и выбежал из ресторана. Он с трудом позже вспоминал, как добрался до дома, с каким ужасом посмотрела на него мать, когда он сказал заплетающимся языком.
— Вот, теперь все!
Рем, прощаясь с Ростовом, бродил по улицам. Удивительно быстро и прочно привязался он к городу. Конечно, этим во многом обязан другу. Сережа придумывал разные игры. То предлагал:
— Давай искать названия магазинов, где ясно «фамильное родство».
И они, радуясь, обнаруживали «Донскую чашу», «Дары Дона»…
Или Сережа говорил:
— Хочешь, я назову тебе номер любого углового дома по Пушкинской от Халтуринского до Театральной площади?
И действительно называл, они потом ходили проверять, все совпадало.
Ростов нравился Рему обилием цветов, шумливостью, южными красками. Даже этими пивными бочками на колесах, даже названиями магазинов: «Огурчик», «Ягодка».
Он любил смотреть, как в выходные дни потоки людей, груженных надувными лодками, термосами, мячами, удочками, стекались к переправам через Дон. Девчонки — в брюках и распашонках, ребята — в шортах и жокейках с прозрачными козырьками.
А другой поток — деловитых людей, вооруженных ножницами, лопатами, ведрами, — устремлялся к своим фруктовым владениям у Ботанического сада и Чкаловокого поселка.
«Когда-нибудь, — думал сейчас Рем, — я опишу Ростов, и нашу дружбу, и… Варю».
Надо было идти в гостиницу, собираться на вокзал, родители ждали его.
До отхода поезда Кисловодск — Киев оставалось пять минут, а им не верилось, что они, скорее всего, никогда больше не увидятся.
Лицо у Рема грустное, хотя он и старается не подавать виду, как ему трудно расставаться с Сережей.
— А Дон я все равно переплыву, — для чего-то говорит Сережа. — Я тогда тебе дам телеграмму: «Переплыл». Ладно?
— Ладно.
На темно-синем вечернем небе лежит разворошенный розоватый стожок, непонятный и таинственный. Неожиданно из стожка, словно стряхнув его с себя, показывается красный ободок луны, освещает небо, отстраняя таинственность. Сережа думает: «Это я на всю жизнь запомню». Повернув лицо к другу, тихо говорит:
— Если самолет новый создадим или ракету… тоже напишу.
Он вдруг густо краснеет, устыдившись похвальбы.
— Хорошо, — успокаивает Ремир.
— Я был тогда, Рем, несправедлив. От себя надо требовать как можно больше… — Сережа помолчал. Мимо автокар провез мешки с почтой. Прошел дежурный в красной фуражке. — Варя обещала прийти на вокзал. Странно, что ее нет.
