— Владя… ты здесь?
— Я никуда не уйду, Зина, я буду за тобой ухаживать.
— Не уходи… карауль меня… Я боюсь.
Вечером для меня Принесли раскладушку, постелили постель, и Вина успокоилась. Как будто я могла бросить ее в такой час.
Заглянула Наташа: меня вызывали к телефону. Зина была в забытьи, и я посадила на свое место Наташу, чтоб Зина не испугалась, когда придет в себя.
Звонил Ермак. Из угрозыска. И опять я не узнала его голос.
— Как Зина? — спросил он. Я рассказала.
— Это хорошо, что ты при ней, — сказал он. И как-то странно поперхнулся. — Слышишь, Владя, всю жизнь меня будет тяготить сознание вины. Если бы мы только раньше поймали этого лупоглазого зверя! Дождались, когда он сделал свое гнусное дело и сам поспешил прийти. Вот он — я! Всего лишь покушение на кражу. Пусть я получу взыскание, но я ему…
О чем он говорит? У меня в голове мутилось. Я не понимала.
— Слушай, Ермак, вы еще не поймали убийцу?
— Он у нас. Только не признается. Ничего, негодяй, расколется… С ума можно сойти.
— Ермак. Надеюсь, ты говоришь не о Валерии Шутове?
— Да. О нем.
— Шутов не убивал.
— Он убийца, Владя. В кустах нашли его записную книжку… Потерял, когда удирал.
— У него есть алиби совершенно точное.
— У него нет алиби. Прятался где-то на чердаках. Никто не видел.
(Какой идиотизм! Валерий Шутов показывает «благородство»… Даже не сослался на меня. Вот балда!)
— Слушай, Ермак… Ты меня хорошо слышишь?
— Отлично.
— Так вот, доложи своему начальству, что Валерий Шутов ночевал у нас, в папиной комнате. Пришел вчера в одиннадцать вечера, а утром я сама отвезла его на такси к вам, в угрозыск. Понятно? Не теряйте времени, ищите убийцу. Я пошла к Зине. Пока!
Я опустила трубку.
Теперь Ермак с ума сходит, но что поделаешь!..
Глава девятнадцатая
БЕЛЫЕ ЖУРАВЛИ
Я шла по коридорам клиники. Больные уже спали. В палатах потушили свет. Сквозь полуоткрытые двери доносились то спокойное дыхание, то стоны. Коридоры были длинные, и на каком-то расстоянии друг от друга стояли столики медсестер с лампами под плотным абажуром. Сестры читали или заполняли какие-то карточки.
Я никогда еще не была в больнице ночью — маму навещала часов в пять-шесть вечера. Чем-то мне больница напоминала корабль. И вдруг я вспомнила письмо Дана. Как он шел ночью пустынными коридорами корабля и машины стучали, как сердце здорового человека, и все было как будто спокойно, но рядом притаилась смерть. А потом Ян Юрис простился со всеми на корабле и ушел навечно.
Но старший механик был стар, он прожил добрую, долгую жизнь, и он уходил, удовлетворенный этой жизнью. А Зина Рябинина, кроме мутного тяжелого детства, которое она сама себе исковеркала, ничего еще не видела и не знала. И вот — смерть тоже бродила по коридору.
Я заглянула к дяде. Он увидел зареванное мое лицо и покачал головой.
— Дядя Александр, ты профессор, ты хороший хирург, неужели нельзя спасти Зину? Она ведь только стала человеком, и вот…
— Она родилась человеком, — поправил меня дядя. — Мы делаем, Владлена, что можем… Но эти негодяи так ее искромсали… Еще не пойманы?
— Поймают, они не там искали. Может, она все-таки выживет, дядя Александр?
Он как-то странно и грустно посмотрел на меня.
— Я завидую Сергею, — сказал он вдруг. — Не представляю своих ребят в такой ситуации… Это невозможно. Такая рационалистичность. Много рассудка и мало сердца. Словно их воспитала твоя мать.
— Она их тетка, — сказала я, всхлипнув, потому что он обошел вопрос о Зине.
— А ты ее дочь, — с досадой сказал дядя. — Не смогла же она сделать рассудочной и холодной тебя?
Я вернулась к Зине. Она только что пришла в себя.
— Ты здесь, Владя?
— Я здесь, Зинушка.
— Ты устала. Придвинь раскладушку… ляг рядом со мной. Держи за руку.
— Я посижу возле тебя.
— Нет. Ляг. Ты устала.
— Нужен подход к кровати, — пояснила Наташа. — Но мы сделаем так…
Мы осторожно подвинули кровать с Зиной на середину палаты. С одной стороны мы поставили раскладушку, а с другой был свободный проход.
— Тогда позови, если что… — сказала Наташа.
Я прилегла на раскладушку и взяла Зинину холодную руку в свои горячие.
— Владя! — зашептала Зина. — Ты не боишься, когда я буду… отходить… держать мою руку?..
— Ты поправишься, Вина.
— Ответь.
— Я буду держать тебя за руку. Я буду с тобой все время.
— Пожалуйста, Владечка, а то я… боюсь…
Она в изнеможении умолкла. Я лежала рядом, держа ее руку в своей. Потом я уснула незаметно для себя, как провалилась в сон, не выпуская ее руки. Проснулась, когда пришли врачи для очередной процедуры.
— Спят, как две сестрички, — сказала дежурный врач, — улыбаясь.
Я сконфуженно села. Когда все опять ушли, я уже. больше не спала.
— Зина, тебе очень больно? — спросила я шепотом.
— Очень…
— А ты почему не стонешь?
— Ты будешь плакать.
— Подумаешь, если и заплачу. Ты постони, тебе легче будет. Не сдерживайся.
После этого Зина стонала.
— Ты все ведь понимаешь? — спросила она вдруг. — Пусть Геленка не приходит на мои похороны.
— Ее сейчас нет в Москве. Она уехала на конкурс пианистов в Бельгию, кажется.
Мне хотелось сказать ей, что не Геленка виновата в ее неудавшейся жизни, а отец. Но разве могла я спорить! Не спор был ей нужен, не возражения, а ласка, чтоб не чувствовать себя одинокой в грозный, великий час. Я села рядом и стала тихонечко гладить Зинины волосы.
Слезинка медленно поползла по ее щеке.
— Словно мама, — сказала она и долго молчала. Потом окликнула меня.
— Зажги свет поярче…
Я включила свет и подвинула кровать к окну, чтоб свет не бил ей в глаза.
— Владя!
Я наклонилась.
— Владя, спой мне… тихонечко… ту песню про журавлей. Спой. Спой!
Я могла бы, конечно, сослаться, что не помню слов. Но я их помнила. И я тихонечко напела ей песню Гамзатова.
— Еще, — попросила Зина.
И я снова, и снова пела ей совсем тихо:
Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня.
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле.
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на Земле.
— Владя, неужели я умру, и ничего больше не будет!.. Ничего. А может, и правда… С белыми журавлями. Видеть небо, солнце, облака, землю… Владя, это может быть?
— Конечно, может, — заверила я Зину.
Не могла же я вести антирелигиозную пропаганду у постели умирающей, охваченной ужасом. И я, комсомолка, рассказала ей, что, по верованиям индусов, человек после смерти может стать и цветком, и птицей, и любым животным или другим человеком.
— Человеком у меня не вышло… пусть белым журавлем… — четко произнесла Зина и опять закрыла глаза.
Но она не спала, так как все крепче сжимала мою руку.
Рано утром вынесли раскладушку, вымыли пол. Зина очень страдала. Почему-то обезболивающее не помогало. Лицо ее заострилось еще больше, а страдание так исказило его, что Зина не походила на себя.
Врачи уже не уходили, и я поняла, что это агония. Я села рядом и взяла ее за руку.
Врач и медсестра присели на стулья у двери, Наташа стояла, прислонившись к косяку, и плакала.
— Наташа плачет, — прошептала я Зине.
— Правда?
— Наташа, иди сюда, — позвала я.
Врач что-то пробурчала недовольно. Наташа подошла и поцеловала Зину. Зина слабо улыбнулась, довольная, что еще один человек о ней плакал. Разве врач понимала, что это было нужно умирающей — чтобы о ней кто-то плакал. Ничего она не поняла.
Зина лежала ногами к окну, и Наташа приоткрыла окно, чтобы она могла видеть сад и небо, но Зина от боли не могла смотреть. Она дышала хрипло, все с большим трудом.
— Я здесь, Зина, рядом с тобой, — повторяла я, не выпуская ее руки.
— Белые журавли… — сказала она.
Внезапно боль полностью отпустила ее. На лице выразилось такое облегчение, такая отрада, что я обрадованно прошептала:
— Ей легче!
Врач наклонилась, внимательно посмотрела на Зину и медленно закрыла ей глаза. Потом заставила меня отпустить Зинину руку.
— Отмучилась, — сказала Наташа.
Все ушли, а я, ошеломленная, сидела возле тела Зины.
Таинство смерти потрясло меня. Так вот как это бывает! Я сидела часа два. Потом тело отнесли в морг, а я пошла домой.
Рябинину забыли сказать, что его дочь умирает. Когда он утром позвонил, все было кончено.
Его секретарша сказала, что Рябинин долго рыдал у себя в кабинете. Она хотела войти, чтобы как-то успокоить его, но не осмелилась. Значит, и у него пробудилась жалость, а может — раскаяние?
