— Пошли, дочка! — обнял меня папа. — Ну хватит, хватит!
— Ты не знаешь, почему я…
— Знаю. Я себя тоже виню. Мы все виноваты… Подошел Ермак и молча пожал нам руки. Глаза у него покраснели.
Взглянули мы еще раз на сырой холмик, засыпанный цветами, и медленно направились к выходу. На кладбище было еще полно людей — расходились медленно. Мы дошли до станции и сели в электричку: вся бригада в один вагон, и Ермак с нами.
Отвернувшись к окну, я молчала всю дорогу до Москвы. Папа пригласил Ермака вечером к нам, наверное желая меня развлечь. Дома он уговорил меня прилечь, ласково накрыл одеялом и поцеловал.
— Как съездили с Шурой? — спросила я.
— Хорошо. Поспи немного, дочка.
Он тихо вышел, закрыл за собой дверь. А я лежала, накрывшись с головой одеялом, и думала об одном и том же…
Зинка, Зинка! Со стыдом и раскаянием я вспомнила ее слова в тот вечер, под окнами квартиры Рябининых: «Ты, Владя, иди своим путем, а я пойду своим, и не береди мне душу!» И я пошла своим путем… Как я могла?! Мне было так тошно, так тяжело. Комсомолка! Шефство взяла над Олежкой… Стыд и срам! И слово-то какое бездушное: шефство. Надо просто помочь, как родному, кто в этом больше всего нуждается. А я не помогла… бывшей своей подруге. Почему бывшей? Потому, что подруга детства стала хулиганкой, а я девушка примерная. Тьфу!..
Так я терзалась, не помню уже сколько времени. Давно доносились до меня приглушенные слова в столовой — пришли Ермак и Валерий.
Я кое-как встала, умылась холодной водой и, закутавшись в плед — меня знобило, — вышла к ним.
— У тебя совсем больной вид, — испугался папа.
— Ничего, пройдет!
Я уселась в уголке дивана. Ермак сел рядом. От чая я отказалась.
Это был тяжелый день. Когда мы сидели и беседовали вполголоса, раздался звонок. Отпирать пошел Ермак.
Я услышала чей-то знакомый голос, но никак не могла понять, чей… Разве я могла предположить, что к нам придет Морж!
Да, это был он, и ничего не подозревавший Ермак радушно пригласил его «проходить».
Раздеться он не решился и только распахнул плащ. Он не ожидал, что встретит столько мужчин, и это его заметно встревожило. Но деваться было некуда. Он с неловкостью сел на предложенный ему стул. Я шепнула Ермаку, кто это такой. Он удивился визиту и рассматривал его с любопытством.
Отец вежливо ждал.
Валерке заметно хотелось вытолкать гостя в шею. Я ничего не понимала. Меньше всего я ожидала посещения Моржа.
— Мне необходимо с вами поговорить, — обратился он к отцу. — Гм. Желательно наедине.
— Какие у отца могут быть с вами секреты, — взорвался Валерий, — говорите при всех нас. Здесь все свои.
— Я вас слушаю, — коротко произнес отец, не собираясь никуда уединяться.
— Можно в другой раз… — нерешительно промямлил Морж.
— Зачем же в другой раз. Вы, может быть, по поводу вещей? Так забирайте их, когда хотите, — сказал отец спокойно.
Моржа передернуло.
— Что вы, Сергей Ефимович! Зачем мне вещи? Я, собственно, но поводу Зинаиды Кондратьевны…
— Ей стало хуже? — испугался отец.
— Маме лучше. Я сегодня звонил в больницу. Ее собираются выписывать, — успокоил нас Валерий.
— Мы люди современные, — забормотал Морж, краснея до самого туловища — и уши, и шея. Кажется, он готов был провалиться сквозь землю. Инстинктивно он выбрал самое доброе лицо — отца, впрочем, он к нему и пришел — и смотрел, когда поднимал глаза, только, на него.
— Вы прожили с Зинаидой Кондратьевной двадцать пять лет, а я — всего две недели… Надо по справедливости. Она будет.;. Врач мне сказала…
Он совсем запутался.
— Я — холостяк. Я не умею ухаживать за больной. Развода еще нет, собственно. Зина даже из вашей квартиры не успела выписаться. Она… старше меня…
Я все поняла и вскочила с дивана.
— Валерий, — крикнула я вне себя, — давай спустим этого мерзавца с лестницы!
Валерий приподнялся, сжав кулаки.
— Владя, Валерий, прекратите сейчас же! — оборвал нас отец.
Он был очень бледен, но выдержка не оставила его.
— Всего две недели… надо по справедливости, — бормотал Морж, чуть не плача.
Отец положил руку на его плечо.
— Не надо так волноваться, молодой человек. Конечно, вы не сумеете ухаживать за больной. Это долг дочери и… мой. Я был ее мужем почти четверть века. Пусть возвращается в свою комнату. Когда ее выписывают из больницы?
— Во… во вторник.
— Мы съездим к ней и уговорим ее вернуться домой. Все?
— Спасибо! Я…
— Всего доброго.
Отец поклонился и — при гробовом молчании всех нас — нашел в себе силы проводить гостя до двери.
Потом он молча, как-то рассеянно прошел в свою комнату и лег на кровать.
— Вообще-то, не оставлять же больную мать этому идиоту, — сказал Валерий, — все же папа прожил с нею четверть века.
— Ты ничего не понимаешь! — потрясла я руками перед самым его лицом. — Папа же любит Шуру. Они зарегистрироваться собирались. Мама же сама первая связалась с этим Моржом. Нет. Это невозможно! Папа! Папа!
Я бросилась в комнату к отцу. Он лежал ничком на постели. Я его обняла.
— Милый папка, не горюй! Я уже взрослая. Я буду ухаживать за мамой. А ты иди к Шуре. Можно квартиру разменять на две. Можно как угодно сделать. Не думай, что вот ты расстался с Шурой. Ты даже уже не имеешь морального права бросить Шуру ради женщины, которая сама разбила свою семью!
— Неужели ты думаешь, что я взвалю уход за больной на твои плечи? Тебе учиться надо.
— Ничего, я выдюжу. А на время всяких экзаменов можно сиделку где-нибудь достать, чтоб меня подменяла немножко. Это если мама совсем сляжет. Но ей ведь легче, ее выписывают из больницы. Может, она еще работать будет. Я не позволю тебе разбить свое счастье! Папка, мой папка!
Отец стремительно поднялся и прижал мою голову к своей.
— Разве я оставлю тебя, дочка, с ней?
— Но ведь я для тебя не дороже любимой женщины? Отец прижал меня к себе еще крепче.
— Дороже, — глухо сказал он. — А теперь иди, а то бросили их…
Когда я вышла, Ермак с Валерием играли в шахматы. Оба страшно путали. Я села рядом.
Глава двадцатая
БЫВШАЯ ЖЕНА
Сначала шофер Моржа привез мамины вещи. Затем мы поехали за ней на такси — папа и я.
Мама уже все знала. Я так и не поняла, говорил ли Морж с ней лично или по телефону, а может, написал ей письмо? Но как бы то ни было, он подготовил ее, потому что мама не выразила никакого удивления. Правда, перед этим у нее был ее любимец Валерка.
Молча она вышла из больницы, молча доехала до дома, молча вошла в бывшую свою семью, молча прошла мима празднично сервированного стола в свою комнату.
Мы с папой к ее приходу провели генеральную уборку, купили шампанского и всякой всячины, но мама даже не посмотрела ни на что. Она только попросила меня убрать с ее постели «эту гадость» — котенок привык спать у меня на постели и еще не знал, что теперь он не должен туда входить. Затем мама заперлась в своей комнате. Сесть за стол отказалась, так как «поужинала в больнице».
Мы с папой обескураженно взглянули друг на друга.
— Все по-прежнему, как было, — шепнула я ему горестно. — Шел бы ты к Шуре, а то она сейчас переживает…
— Сегодня как-то неловко, — сказал папа и пошел к себе в комнату.
Я покрутилась перед запертой дверью — оттуда не доносилось ни звука, и пошла к папе, как в детстве. Он держал в руке лист картона.
— Я давно не клеил, дочка, — сказал он, глядя на картон, как на друга, встреченного после долгой разлуки.
Потом отец сказал, что хочет подумать один и прикинуть чертежик.
— Ой, папка, как я по тебе соскучилась! Мы обнялись, и оба рассмеялись.
— Папа, ты делай чертеж, а я все-таки съезжу к Шуре. А то ей одной сегодня холодно. Она, поди, ревнует. Если мама проголодается, все на столе. Ты пока не убирай, ладно? Мы еще поужинаем, и я сама уберу.
Шура уже переехала из гостиницы в комнату тети Попова. Комната была чудесная: просторная, светлая, с балконом. Только, одно «но» — в общей квартире. Зато там проживали одни артисты.
Шура еще не повесила объявление, сколько раз ей звонить, я позвонила наобум.
Мне отперла симпатичная интеллигентная старушка (наверно, бывшая инженю).
— Не знаю, примет ли вас Александра Прокофьевна, — замялась инженю, — она, гм, заболела.
— Знаю. Я и пришла за ней ухаживать, — сказала я и, не постучавшись, ворвалась к Шуре.
В комнате было темно, и я, пошарив у дверей, включила свет.
Вот что я увидела: на полу валялись черепки от битой посуды, в том числе сахарницы, — едва я сделала шаг, сахар захрустел под ногами, как снег в лютый мороз. Стулья были повалены, словно после бурана. Сама Шура лежала ничком на постели и горько-прегорько рыдала. (Ничего себе, папа лепит макеты, а с Шурой творится эдакое. Ну и ну!)
