О, какъ жалѣла теперь Олимпіада Платоновна о своемъ деревенскомъ затишьи, гдѣ жилось такъ мирно, гдѣ нечего было опасаться непріятныхъ встрѣчъ и столкновеній!
Сожалѣлъ о Сансуси и Евгеній. Съ того памятнаго утра, когда онъ такъ долго, такъ горячо бесѣдовалъ съ Олимпіадой Платоновной объ отцѣ и матери, въ немъ произошла какая-то перемѣна. Онъ сталъ еще серьезнѣе, еще сосредоточеннѣе и словно выросъ. Онъ носилъ въ душѣ скорбь и вырвавшееся у него тогда восклицаніе: «oh, j'ai le coeur gros» какъ нельзя лучше опредѣляло теперь его состояніе. Да, его сердце было переполнено скорбью и ему серьезно казалось, что ни у кого нѣтъ такого горя, какое носитъ онъ въ сердцѣ. Имѣть отца и мать и быть брошеннымъ ими безъ всякой вины съ его стороны; сознавать, что отецъ и мать не любятъ его, своего сына, хотя онъ самъ ничѣмъ не заслужилъ этого; носить въ душѣ убѣжденіе, что отца и мать нужно любить, и въ тоже время знать, что эту любовь онъ можетъ проявлять только однимъ способомъ: не писать имъ, не попадаться имъ на глаза, не напоминать имъ о себѣ, такъ какъ именно это напоминаніе имъ о себѣ несноснѣе всего для нихъ. Это казалось мальчику такимъ горькимъ, такимъ тяжелымъ испытаніемъ. И тѣмъ тяжелѣе становилось ему, чѣмъ шумнѣе и безпечнѣе, чѣмъ счастливѣе и веселѣе смотрѣли вокругъ него другія дѣти. О, съ какою радостью онъ убѣжалъ-бы отъ нихъ туда, въ деревенскую глушь, гдѣ жилось такъ мирно и хорошо. Да, не даромъ въ послѣдніе дни жизни въ Сансуси онъ съ такой тревогой, съ такимъ страхомъ думалъ о Петербургѣ. Именно эти дни разлуки съ дорогимъ тихимъ гнѣздышкомъ вполнѣ ясно, вполнѣ отчетливо рисовались въ воображеніи Евгенія, когда онъ бродилъ или сидѣлъ среди другихъ мальчиковъ и юношей въ аристократическомъ пансіонѣ Владиміра Васильевича Матросова, куда онъ поступилъ въ число приходящихъ учениковъ. Каждая мелочная подробность разговоровъ, сценъ, прогулокъ, природы, всего того, что окружало его тогда, вспоминалась ему теперь среди этой чуждой ему толпы нарядныхъ, выдресированныхъ, ловкихъ сверстниковъ, говорившихъ о непонятныхъ для него вещахъ, о чуждыхъ для него интересахъ.
Когда онъ впервые попалъ въ кружокъ юношей, кончавшихъ въ пансіонѣ Матросова образованіе, подготовлявшихся въ высшія учебныя заведенія, въ юнкера, онъ увидалъ сначала только лицевую сторону медали: юноши сидѣли на своихъ мѣстахъ въ класахъ, хотя и не безъ шуму и не безъ смѣха, но все-же сидѣли; они выучивали и отвѣчали уроки, хотя и небрежно, и лѣниво, но все-же выучивали и отвѣчали; они относились къ учителямъ, если и не безусловно покорно и не съ полнымъ уваженіемъ, то все-же, хотя по внѣшности, прилично. Смотря на все это, на офиціальную школьную обстановку, на офиціальныя лица учителей, на офиціальныя отношенія учащихъ и учащихся, онъ былъ убѣжденъ, что и здѣсь дѣла идутъ, какъ во всѣхъ учебныхъ заведеніяхъ, о которыхъ онъ слышалъ немало разсказовъ отъ Петра Ивановича. «Школа, говорилъ Петръ Ивановичъ, — это такое мѣсто, гдѣ одни стараются поскорѣе доучить, а другіе поскорѣе доучиться — вотъ и все». Этихъ казенныхъ, если можно такъ выразиться, отношеній къ дѣлу Евгеній ждалъ впередъ и они не могли особенно удивить его, представившись ему здѣсь. Но даже эти казенныя отношенія къ дѣлу были здѣсь только «казовымъ концемъ». Пансіонъ Матросова былъ какъ будто бы созданъ именно для тѣхъ людей, которые не могли по своему развитію, по своимъ знаніямъ попасть куда нибудь въ казенныя учебныя заведенія, въ гимназіи, лицеи, военныя училища. Сюда стекалось какое-то умственное и нравственное убожество. Уже въ первые же дни класныхъ занятій его поразили нѣкоторыя замѣчанія учителей, въ родѣ слѣдующихъ: «Ну, вы опять ни въ зубъ толкнуть, да, впрочемъ, вы вѣдь по юнкерской части пойдете, такъ немного премудрости отъ васъ и потребуютъ», или: «Меньше-бы вы рысаковъ гоняли, тогда въ головѣ у васъ вѣтеръ-то и не ходилъ-бы», или: «Вѣдъ если вы такъ будете учиться, такъ вы и до тридцати лѣтъ двухъ строкъ не будете въ состояніи написать правильно». На эти замѣчанія слышались тоже не мало поражавшіе Евгенія отвѣты: «Я, Петръ Павловичъ, не въ професора математики готовлюсь», говорилъ одинъ ученикъ учителю. «Чего-же вамъ еще нужно, если я вызубрилъ все по учебнику; кромѣ этого меня ничего на экзаменѣ не спросятъ», говорилъ другой. «Хочу — буду учиться, захочу — выйду изъ училища, это мое дѣло», говорилъ еще категоричнѣе третій. Что-то странное, что-то неестественное было въ этихъ отношеніяхъ «великовозрастныхъ» учениковъ къ учителямъ: учителя какъ-будто побаивались учениковъ, ученики какъ-будто презирали учителей. Какимъ-то цинизмомъ вѣяло отъ этихъ откровенныхъ отношеній. Познакомившись ближе съ этимъ міромъ взрослыхъ юношей изъ денежной и родовой аристократіи, пріютившихся, въ качествѣ пансіонеровъ, полупансіонеровъ и приходящихъ учениковъ, въ пансіонѣ Матросова, Евгеній увидалъ чудовищныя вещи, о которыхъ ему и во снѣ не снилось прежде: все, что онъ зналъ о бурсѣ, о гимназіяхъ, о мелкихъ школахъ, блѣднѣло передъ тѣмъ, что онъ увидѣлъ здѣсь. Вся эта молодежь дѣлилась на трупы, на кружки; въ каждомъ кружкѣ было свое крупное свѣтило, окруженное болѣе скромными звѣздочками; у каждаго кружка были свои вкусы, свои склонности, свои привычки, обусловливавшіеся вкусами, склонностями и привычками главы, свѣтила того или другого кружка.
Въ кружкѣ, составлявшемъ свиту сынка комерціи совѣтника Иванова, шли толки о рысакахъ, жеребцахъ и кобылахъ съ ивановскаго завода, получавшихъ призы на бѣгахъ и скачкахъ; въ средѣ юношей, составлявшихъ хвостъ юнаго Тёлкина, упоминались имена извѣстныхъ кокотокъ, извѣстныхъ кутилъ, извѣстныхъ скандалистовъ; въ обществѣ, составлявшемъ партію сына вдовствующаго генерала Попова, не сходили съ языка разговоры о преферансѣ, ералашѣ, ландскнехтѣ и другихъ азартныхъ и неазартныхъ играхъ. Менѣе всего среди этихъ юношей, отъ пятнадцати и до двадцати лѣтъ включительно, говорилось объ урокахъ, о книгахъ, о занятіяхъ.
Эти юноши, сохранявшіе хотя внѣшнее приличіе въ отношеніи къ учителямъ во время классовъ, относились внѣ классовъ непозволительно нахально и дерзко къ учителямъ и гувернерамъ, про которыхъ говорилось въ ихъ кружкахъ, что «Матросовъ набираетъ съ борка и съ сосенки всякую голь въ гувернеры, благо эта голь идетъ служить за гроши», и что «Матросовъ знаетъ, кого въ учителя взять для того, чтобы никто не провалился на экзаменахъ при поступленіи въ другія заведенія» И дѣйствительно, только голодные и холодные, пришибленные судьбою и страдавшіе какими-нибудь недостатками люди пристраивались въ гувернеры къ Матросову: они рады были углу, куску хлѣба и возможности добыть такъ или иначе кусокъ хлѣба, правда, не отъ Матросова, а отъ своихъ воспитанниковъ. Въ учителя къ Матросову тоже шли только тѣ люди, которые не брезгали почти даромъ получать большія деньги и брать взятки при тѣхъ или другихъ экзаменахъ.
— Je m'en vais, monsieur! говорилъ Тёлкинъ французу-гувернеру, господину Прево, покидая пансіонъ не въ урочное время.
— Filez, filez, mon cher! Mais D'oubliez pas un cigare! любезно отвѣчалъ французъ.
Тёлкинъ дѣйствительно исчезалъ вечеромъ изъ пансіона, а утромъ подавалъ господину Прево сигару, завернутую въ бумажку… иногда пяти, иногда десятирублеваго достоинства.
— Павелъ Павловичъ, не лѣзьте! Мы заняты разрѣшеніемъ математическихъ задачъ! кричалъ Поповъ русскому гувернеру Алябьеву, замкнувшись съ товарищами вечеромъ въ отдаленной комнатѣ.
Павелъ Павловичъ отходилъ отъ дверей.
— Ну, а какъ онъ заставитъ отворить и увидитъ, что мы играемъ въ карты? замѣчалъ кто-нибудь изъ игравшихъ въ ландскнехтъ воспитанниковъ, еще не искусившійся въ обычаяхъ пансіона.
— Такъ я ему, чернильной душѣ, пущу стуломъ въ голову! сурово рѣшалъ Поповъ. — Всякаго лакея слушать, что-ли, прикажешь?
— Геенъ зи, геенъ зи! У меня копфшмерценъ, такъ мнѣ не до васъ, пояснялъ гувернеру-нѣмцу Ивановъ, когда тотъ вечеромъ подходилъ къ его кружку, чтобы прослушать уроки.
Нѣмецъ грозилъ ему пальцемъ и отходилъ.
— Я его по праздникамъ по Невскому, нѣмчуру, на рысакахъ катаю и завтраками кормлю, пояснялъ Ивановъ товарищамъ, — такъ много разговаривать не будетъ. Да еслибы и сталъ разговаривать, такъ я такъ-то отцу нажалуюсь, что его въ три шеи отсюда велятъ выгнать и опять съ шарманкой ходить будетъ… Знаемъ мы ихъ, голоштанниковъ! Лопотать только по своему умѣютъ, а больше ни шиша не знаютъ.
— Ну, братъ, не выгонятъ тоже изъ за тебя, возражали ему иногда товарищи.
— Ито? Не выгонятъ? А вы знаете, сколько Матросовъ забралъ у отца денегъ? А? Нѣтъ, не знаете? Ну, такъ и не толкуйте, что изъ за меня не выгонятъ? Передо мной и самъ Матросовъ на заднихъ лапкахъ ходитъ. На прошлой недѣли былъ у меня на имянннахъ, пили, пили, до положенія ризъ у меня на половинѣ, я ему и говорю: «А вы, Владиміръ Васильевичъ, въ присядку умѣете плясать?» «Умѣю», говоритъ. «Ну, говорю, давайте плясать» И проплясалъ! А ты говоришь, изъ за меня не выгонятъ!
