— Je m'en vais, monsieur! говорилъ Тёлкинъ французу-гувернеру, господину Прево, покидая пансіонъ не въ урочное время.
— Filez, filez, mon cher! Mais D'oubliez pas un cigare! любезно отвѣчалъ французъ.
Тёлкинъ дѣйствительно исчезалъ вечеромъ изъ пансіона, а утромъ подавалъ господину Прево сигару, завернутую въ бумажку… иногда пяти, иногда десятирублеваго достоинства.
— Павелъ Павловичъ, не лѣзьте! Мы заняты разрѣшеніемъ математическихъ задачъ! кричалъ Поповъ русскому гувернеру Алябьеву, замкнувшись съ товарищами вечеромъ въ отдаленной комнатѣ.
Павелъ Павловичъ отходилъ отъ дверей.
— Ну, а какъ онъ заставитъ отворить и увидитъ, что мы играемъ въ карты? замѣчалъ кто-нибудь изъ игравшихъ въ ландскнехтъ воспитанниковъ, еще не искусившійся въ обычаяхъ пансіона.
— Такъ я ему, чернильной душѣ, пущу стуломъ въ голову! сурово рѣшалъ Поповъ. — Всякаго лакея слушать, что-ли, прикажешь?
— Геенъ зи, геенъ зи! У меня копфшмерценъ, такъ мнѣ не до васъ, пояснялъ гувернеру-нѣмцу Ивановъ, когда тотъ вечеромъ подходилъ къ его кружку, чтобы прослушать уроки.
Нѣмецъ грозилъ ему пальцемъ и отходилъ.
— Я его по праздникамъ по Невскому, нѣмчуру, на рысакахъ катаю и завтраками кормлю, пояснялъ Ивановъ товарищамъ, — такъ много разговаривать не будетъ. Да еслибы и сталъ разговаривать, такъ я такъ-то отцу нажалуюсь, что его въ три шеи отсюда велятъ выгнать и опять съ шарманкой ходить будетъ… Знаемъ мы ихъ, голоштанниковъ! Лопотать только по своему умѣютъ, а больше ни шиша не знаютъ.
— Ну, братъ, не выгонятъ тоже изъ за тебя, возражали ему иногда товарищи.
— Ито? Не выгонятъ? А вы знаете, сколько Матросовъ забралъ у отца денегъ? А? Нѣтъ, не знаете? Ну, такъ и не толкуйте, что изъ за меня не выгонятъ? Передо мной и самъ Матросовъ на заднихъ лапкахъ ходитъ. На прошлой недѣли былъ у меня на имянннахъ, пили, пили, до положенія ризъ у меня на половинѣ, я ему и говорю: «А вы, Владиміръ Васильевичъ, въ присядку умѣете плясать?» «Умѣю», говоритъ. «Ну, говорю, давайте плясать» И проплясалъ! А ты говоришь, изъ за меня не выгонятъ!
Разговоры объ экзаменахъ были еще откровеннѣе. Тому-то столько-то надо заплатить, этому столько-то — вотъ и выдержишь экзаменъ. Если дать Матросову хорошій кушъ — онъ и самъ дипломъ сфабрикуетъ. Тоже нанять можно какого-нибудь голяка за себя на время экзаменовъ. Все это говорилось съ полнымъ убѣжденіемъ, что это такъ и должно бытъ: на что же и деньги существуютъ, какъ не на то, чтобы при помощи ихъ обдѣлывать все, что вздумаешь.
Эти отношенія, прикрывавшіяся приличною внѣшностью пансіона, относительнымъ порядкомъ во время класныхъ занятій, маскою, надѣваемою и учителями, и учениками, доходили до невѣроятныхъ безобразій, всплывая наружу только иногда.
Матросовъ зналъ свою публику. Не даромъ же онъ долго былъ и гувернеромъ, и учителемъ въ аристократическихъ домахъ. Устраивая свой пансіонъ, онъ прежде всего билъ на внѣшность. Роскошное помѣщеніе, прекрасная мебель, небольшія спальни, на четырехъ воспитанниковъ каждая, широкая програма съ громкими фразами о воспитаніи, имена нѣсколькихъ видныхъ покровителей, все это было пущено въ ходъ при основаніи пансіона. Матросовъ самъ не училъ, не работалъ, но онъ говорилъ и направлялъ дѣло. Отцамъ и матерямъ онъ толковалъ о необходимости хорошаго воспитанія, о манерахъ, о подготовкѣ достойныхъ своего призванія членовъ общества. Юношамъ онъ шутливо замѣчалъ, что главное дѣло не переходить границъ приличія, не афишировать своихъ слабостей и шалостей, никогда не забывать перваго правила джентльмэна: «не выносить сора изъ избы». Приглашая къ себѣ извѣстныхъ учителей, онъ, небрежно развалясь въ креслѣ, передавалъ имъ свои взгляды на ихъ обязанности:
— Этимъ золотымъ тельцамъ нужны дипломы или сдача экзаменовъ въ юнкера, въ казенныя заведенія — и больше ничего. Слава Богу, если имъ удастся добиться, чтобы они знали хоть то, что потребуютъ отъ нихъ по програмѣ; впрочемъ, можно похлопотать, чтобы на нихъ смотрѣли сквозь пальцы на экзаменахъ; денегъ они не пожалѣютъ: лишняго-же отъ нихъ требовать не слѣдуетъ — это не такія головы, да и раздражать ихъ по пусту лишнимъ трудомъ не слѣдуетъ. Но хорошо бы имъ читать лекціи съ широкими взглядами, въ интересномъ изложеніи, не для того, чтобы они запомнили все это, а чтобы они могли сказать въ своемъ кругу, какъ интересно у насъ читаютъ лекціи; это притомъ и можетъ заставить ихъ терпѣливо сидѣть въ класахъ. Вообще нужно быть немного циникомъ и смотрѣть на дѣло прямо: это шалопаи — и больше ничего, ихъ нужно перетащить черезъ экзамены — вотъ и все; это непріятно, но что же дѣлать, нельзя-же въ самомъ дѣлѣ принимать къ сердцу то, что какой-нибудь золотой телецъ такъ и останется на всю жизнь глупымъ теленкомъ?
При этомъ Владиміръ Васильевичъ даже либеральничалъ и замѣчалъ, что онъ слишкомъ мало возлагаетъ надеждъ на эту среду и не думаетъ, что она могла бы измѣниться отъ того, что ея члены станутъ немного глупѣе или умнѣе, немного ученѣе или невѣжественнѣе.
Съ гувернерами онъ былъ еще откровеннѣе. Онъ бралъ ихъ только въ томъ случаѣ, если у нихъ не было дипломовъ, если они были голью перекатной, если онъ зналъ за ними кое-какіе грѣшки, на которые онъ сразу могъ указать имъ. Предлагая имъ малую плату, онъ говорилъ, что они могутъ увеличить свои заработки «приватными уроками», что они могутъ «запастись у него связями», что онъ впрочемъ «не нуждается въ нихъ» и если беретъ ихъ, то только вслѣдствіе ихъ просьбъ, хотя… тутъ онъ говорилъ или о томъ, что не ловко имѣть гувернера безъ диплома, или что опасно брать воспитателя съ нѣсколько сомнительной репутаціей, но… Въ концѣ концовъ принимаемый въ гувернеры голякъ чуть не цѣловалъ руки у Владиміра Васильевича, исполненный чувствами благодарности.
На этомъ общемъ, перекрестномъ лганьѣ и надувательствѣ держалось все училище Матросова. Эта система отражалась на каждой мелочи, въ каждомъ шагѣ. Ученики «считывали» уроки, отвѣчая ихъ учителямъ, какъ заученные; учителя дѣлали видъ, что они не замѣчаютъ обмана и ставили хорошіе балы. Матросовъ жилъ широко, чтобы показать, что онъ богатъ, и имѣть такимъ образомъ возможность поддерживать свой кредитъ, надувая кредиторовъ. Чтобы добиться извѣстности, онъ заискивалъ среди журналистовъ и безплатно уступалъ свою залу для разныхъ благотворительныхъ концертовъ и литературныхъ чтеній. Желая показать успѣхи школы, и онъ, и наставники являлись довольно строгими во время экзаменовъ, хотя и онъ, и они очень хорошо заранѣе знали, что они спросятъ такого-то ученика и что потребуютъ отъ другого, такъ какъ ученики спеціально подготовляли къ экзамену какой-нибудь одинъ отвѣтъ, дальше котораго они почти ничего не знали. И учителямъ, и Матросову приходилосъ всячески изворачиваться, чтобы офиціальные инспектора не открыли закулисной стороны училища и надувательство удавалось до поры, до времени. Лганье до того вошло въ плоть и кровь самаго Матросова, что про него говорили, что онъ и самъ не знаетъ, когда онъ лжетъ и когда говоритъ правду.
Онъ началъ сознавать потребность лгать уже съ семнадцати лѣтъ, пробивая себѣ путь къ существованію уроками въ богатыхъ домахъ, когда нужно было казаться развязнымъ и любезнымъ въ минуты самыхъ тяжелыхъ житейскихъ невзгодъ, когда нужно было хоть по цѣлымъ недѣлямъ голодать, но все-таки шить по модѣ платье и давать на водку барскимъ лакеямъ, чтобы они не третировали учителя en canaille, когда нужно было втираться въ довѣріе къ какой-нибудь неприглядной барынѣ, даже сближаться въ нею, хотя бы она внушала только отвращеніе, и въ то же время скрывать короткость съ нею отъ ея супруга, когда нужно было «укрывать» и лѣнь, и пороки учениковъ и воспитанниковъ, чтобы не потерять выгоднаго мѣста. Эта необходимость лгать была тѣмъ рычагомъ, которымъ, по мнѣнію Матросова, можно было чуть не весь міръ перевернуть. Матросовъ зналъ, что въ качествѣ учителя въ богатыхъ домахъ, въ качествѣ собесѣдника въ богатыхъ кружкахъ, въ качествѣ человѣка, надѣющагося сдѣлать карьеру при помощи богачей онъ долженъ былъ маскироваться, прикидываться, пускать въ глаза пыль. Онъ не читалъ — времени у него на это не было — ни Шекспира, ни Монтэня, но въ какой-то иностранной газеткѣ онъ выудилъ свѣденіе, что съ 1603 года въ шекспировскихъ произведеніяхъ является яснѣе философское направленіе и что это философское направленіе является полнымъ отраженіемъ идей, почти фразъ Монтэня, — Матросовъ это запомнилъ и при случаѣ, какъ бы вскользь говорилъ о философіи Шекспира, о его заимствованіяхъ у Монтэня, о томъ, что слѣды этого видны даже въ такихъ, повидимому, самостоятельныхъ произведеніяхъ великаго драматурга, какъ Гамлетъ. Также случайно, чуть-ли не съ бумажки, въ которую было что-то завернуто въ лавкѣ, удалось ему прочитать замѣтку о Помпеѣ — онъ не зналъ даже, что эта замѣтка была помѣщена въ журналѣ министерства народнаго просвѣщенія однимъ изъ русскихъ ученыхъ — и въ этой замѣткѣ онъ прочелъ о надписяхъ на стѣнахъ Помпеи, о надписяхъ, говорившихъ, что еще наканунѣ городъ жилъ обычною своею жизнью, люди назначали другъ другу свиданія, надѣялись насладиться зрѣлищами и тому подобное — и вотъ онъ, Матросовъ, начиналъ разговоръ о Помпеѣ, о ея жизни, объ этихъ надписяхъ, о томъ странномъ впечатлѣніи, которое онѣ производятъ на зрителя, увидавшаго ихъ черезъ сотни лѣтъ послѣ того, какъ онѣ были начерчены рукой прохожаго на уличной стѣнѣ дома. Онъ никогда не оставлялъ непрочитаннымъ ни одного печатнаго лоскутка бумаги, случайно попадавшагося ему подъ руку; онъ очень любилъ «энциклопедіи», книги въ родѣ разныхъ «чудесъ промышленности и искуствъ», «тысячи фактовъ изъ области наукъ и искуствъ» и т. п., онъ особенно охотно пробѣгалъ смѣсь въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ, въ разныхъ старыхъ сборникахъ и альманахахъ: все это давало ему массу матеріала для разговоровъ. Вы могли заговорить съ нимъ о войнѣ и онъ вамъ замѣчалъ: «Да всѣ неудачи у насъ большею частью оттого и происходятъ, что мы плохо помнимъ слова старика Колиньи: „il faut commencer former le monstre par le ventre“, то есть „прежде чѣмъ воевать — ты сухарь припаси!“ Начинались-ли толки о вліяніи евреевъ на наше общество, онъ кстати ввертывалъ свое слово: „Э, да этотъ вопросъ коротко рѣшенъ еще Шарлемъ Фурье. Ils pervertiront vos moeurs sans changer les leurs, замѣтилъ онъ про евреевъ и яснѣе этого вы ничего не скажете для опредѣленія ихъ вліянія на общество, хоть сто лѣтъ толкуйте объ этомъ вопросѣ“. И всѣ удивлялись его начитанности и памяти, видя, что онъ знаетъ даже такія мелочи, какъ мнѣніе Фурье объ евреяхъ. Но главной его силой и его конькомъ были анекдоты: онъ дѣлался центромъ, около котораго групировалось все общество, собравшееся въ той или другой гостиной, какъ только онъ принимался за анекдоты. Вралъ онъ при этомъ безпощадно, но вралъ остроумно, весело, виртуозно и вызывалъ всеобщій хохотъ, стяжавъ вполнѣ по заслугамъ названіе „души общества“. Его приглашали на перебой на разные вечера, ужины, jours fixes; здѣсь онъ чувствовалъ себя вполнѣ въ своей тарелкѣ, являлся какъ бы центромъ всего собравшагося общества и въ избыткѣ самодовольствія и благодушія выпивалъ непомѣрное количество бургонскаго и шампанскаго, заканчивая вечеръ у Палкина съ двумя-тремя друзьями среди батареи пивныхъ бутылокъ. Близкіе люди говорили, что онъ пьетъ вовсе не отъ избытка благодушія и самодовольствія, а что онъ старается хмѣлемъ заглушить мысли о завтрашнемъ днѣ; другіе предполагали, что онъ пьетъ отъ несчастной супружеской жизни: его жена, бывшая когда-то простой швеей, была не парой ему, она жила гдѣ то въ заднихъ комнатахъ и занималась только хозяйствомъ…
