— А как же чашка? — нарочно спросила я.
— Чашка? Что же, чашка… У них, конечно, но знаете, Клавдия Алексеевна, Дима такой милый мальчик, он так извинялся. Пусть остается. Кстати, вы вполне могли бы тоже хоть что-то для них сделать. Например, отдать им кушетку. Она же совсем вам не нужна!
Кушетку я им отдала, а Вероника Борисовна, кроме стола и стульев, уступила еще и тумбочку на кухне. Чтобы Майке было куда поставить плитку.
Вещи как-то сами собой потянулись в Димину комнату. Сегодня исчез с кухни еще один стул, завтра на стене в прихожей оказалось белое пятно на месте шкафа, в котором хранились зимние вещи. Нарушились незыблемые устои личной собственности — не стало персональных столов, лампочек и табуретов. Все это, в случае надобности, перекочевывало в комнату молодоженов, иногда возвращалось, но чаще оставалось там.
Наверное, Диме легко жилось на свете. Иногда я думала, что слишком легко. И еще, что у него уж очень красивые глаза. Такие не нужны мужчине. Впрочем, в шестьдесят лет не так уж важно, какие глаза у твоего соседа. Майке эти глаза были, конечно, дороже всего на свете.
Как-то уходя с кухни, я услышала, как он тихо сказал:
— Смотри, Майча, у нее уши, как у белого кролика. Светятся насквозь!
Я не обиделась. Что ж! Таким людям и невдомек, как нелегко проходит жизнь некрасивого человека. Да еще женщины.
…Нашу квартиру покинула тишина. До этого она по-старушечьи хозяйничала во всех углах. Боязливо и скучно. С тишиной ничто не уживалось. Если кто-то включал радио, оно звучало тревожаще громко. Форточку тоже хотелось скорее закрыть: сквозь нее к нам врывалась улица. Годами квартиру наполняли маленькие, но постоянные привычки и приросшие к месту вещи.
Теперь тишине не стало житья. Майка с утра носилась по всей квартире и всем мешала.
Сегодня Иван Семенович не смог выпить свою обязательную чашку кофе: куда-то исчез кофейник. Вероника Борисовна не нашла своего халата. Я напрасно искала газету.
Спрашивать о чем-то Майку было бесполезно: она готовила обед.
Принялась она за него спозаранку. Вся беда была в том, что Майка совершенно не могла заниматься чем-нибудь одним хоть полчаса.
Кинув на сковородку мясо, она вдруг начала мыть в кухне пол. С особенным удовольствием сгоняла вещи со своих мест.
— Мама всегда говорила: вымой по углам, а середина сама себя вымоет.
Середину домывала домработница Веры Борисовны — Маша. Забытое Майкой мясо успело сгореть, и теперь она тыкалась по чужим полкам, соображая, что бы еще сготовить.
— Ой, да что же мне делать? Ведь муж сейчас придет! Слово «муж» она произносила горделиво и значительно.
Маша ворчала:
— И кто только тебя просит? Занималась бы своей стряпней, господи прости! Куда мой перец потащила, егоза?!
Майка с разбегу поцеловала Машу не то в шею, не то в затылок:
— Ой, тетенька Машенька, извините! Ну что же, что же делать?! Чайник хоть, что ли, поставить?
— Чайник! Ведро пожарное, а не чайник. Все не как у людей, — не сдавалась Маша, но видно было, что ворчит она просто так — для порядка.
А чайник и действительно был особенный — огромный, с продавленным боком и ручкой из проволоки. Дима звал его «таежником» и очень им гордился. В него можно было налить чуть не полведра воды.
Пока Майка с трудом, вся перегнувшись назад, тащила его из комнаты, Маша, повздыхав, достала откуда-то готовые котлеты, почистила картошку. Все это молча, с поджатыми губами. Обернулась ко мне:
— Клавдия Алексеевна, я смотрю, у вас давно початая банка помидоров стоит. Дайте немножко… этой.
Майка только быстро закивала головой. Говорить она не могла, так как держала во рту вилку. Ей, как всегда, хотелось сделать все зараз, а рук не хватало.
Дима примчался как вихрь. Громко хлопнула дверь, что-то упало в коридоре. Через полчаса убежал, на ходу дожевывая котлету. Маше вряд ли стоило хлопотать. Он съел бы и горелое Майкино мясо. Но когда я посмотрела на Майкино личико, я подумала иначе: ведь и этот нелепый обед — маленькая бусинка в ожерелье Майкиного семейного счастья… А бусы так легко рассыпать!
…Однажды вечером лестничный пролет загудел, словно в него втиснули демонстрацию. Дверь рванулась с петель:
— Майча! Принимай гостей! Устраиваем «большой ералаш»!
Через минуту в квартире негде было повернуться. Димины гости везде чувствовали себя дома — видно, он подбирал их по своему образцу. Плечистые парни в свитерах, чертыхаясь, кололи на кухне сахар. Один складным ножом нарезал хлеб, потом, порывшись в ящике Вероники Борисовны, достал консервный ключ и принялся открывать банки. Дима, как фокусник, вытаскивал из карманов плаща бутылки шампанского и шоколад.
Мне эти люди нравились. Их волосы и одежда пахли солнцем, лиственницей и дымом костров. Завтра они снова уйдут к своим кострам, но сегодня все они были рады друг другу, а больше всех — Дима.
Он кричал, хохотал, хлопал друзей по могучим спинам. Только руки его вдруг показались мне очень белыми и тонкими, а сам он меньше ростом.
Майка, конечно, ничего этого не замечала. Она сновала среди людей, как пустой ткацкий челнок, — неутомимо, но бесполезно. Ее почти не заметили, а Дима ничем этого не исправил.
В комнате включили магнитофон. Старая, студенческая песня:
И узнаем мы тогда, что смело
Каждый брался за большое дело,
И места, в которых мы бывали,
Люди в картах мира отмечали…
Магнитофону вторили хрипловатые, старательные голоса людей, которым не так уж часто приходится петь. Но мне больше бы хотелось услышать Майку. Днем она поет часто, и почти всегда эту же песню. Ничего особенного в Майкином голосе нет. Высокий, чуть дрожащий, по-детски западающий на низких нотах. И песня обычная. Но когда она ее поет, я чувствую, что Майке очень хочется, чтобы слова песни относились и к ней самой.
И места, в которых мы бывали,
Люди в картах мира отмечали…
На всей земле нет пока места, где оставили бы след Майкины руки. А Дима? Что-то им, конечно, сделано. В те времена, когда с его рук еще не сошел загар. Но он беспечен, словно жить ему двести лет.
Может быть, я и не права: старых людей всегда пугает щедрость и блеск юности. Но щедрость и расточительность — разные вещи. А Дима ярок… и расточителен.
Магнитофон включали все громче, в комнате почти кричали. Перекрывая шум, Дима спрашивал:
— Здорово, ребята, верно?
И сам пытался петь. Уверенно и фальшиво. Майка пронесла на кухню «таежника». Чайник был полный, но ей никто не помог.
Я заметила, что она впервые не смотрит в глаза.
Почти все одинокие старики живут в хрупком мире воспоминаний и милых сердцу вещиц. Молодежи этот мир смешон или непонятен. Об этом нужно помнить и не сетовать на черствость молодости.
Дима и раньше ко мне заглядывал редко. Зайдет на минутку что-нибудь попросить, и сразу в комнате становится шумно и безалаберно, как на уличном перекрестке. Когда начались большие и малые «ералаши», перестал заходить вовсе. Некогда стало. А может, просто те вещи, что еще остались после всех его набегов, не интересовали его.
Майка почти не бывала у меня. Кажется, побаивалась немного — не знаю почему. Но однажды, когда за стеной магнитофон снова и снова повторял убитые слова «Глобуса», она без стука открыла дверь и молча села в уголке. Лицо — как натянутая струна.
Я знала: это должно было прийти. Ведь до сих пор Майка жила, как жеребенок на весеннем лугу детства. Замужество показалось лишь новой увлекательной игрой.
И вдруг детство кончилось. Нет больше весенних лугов. Все утонуло в предрассветном тумане наступающей молодости, и кто укажет, какими путями идти по неизведанной земле?
Я хотела заговорить с ней, но Майка качнула головой, встала и ушла.
Снова и снова та же песня… Ужасная вещь — магнитофон. Его голос недоступен времени. Певец может охрипнуть, сотрется патефонная пластинка, и только бегучая, как струйка, лента останется неизменной и так же — будет звучать записанная на ней песня.
Но разве может остаться неизменной душа человека? Мне кажется, Дима не понимает важного: Майка не магнитофон, она может и не повторить раз заученной песни.
…Лето катилось к закату. Вместо легких, как облако рододендронов, по воскресеньям с окрестных сопок несли багряные хвосты кипрея и золотистые кисти рябинолистника. На кухне мариновали грибы и шепотом считали чужие банки с вареньем.
В тот день Майки с утра не было слышно. Она не мыла пол и не принималась за стряпню. Обрадованная тишина водворилась на прежнее место.
В конце концов я сама пошла к Майке.
Пепельный свет ненастного дня подчеркивал беспорядок в комнате. Ясно, что уже несколько дней здесь никто и не пытался убирать. На столе — остатки закусок, из углов выглядывают стайки бутылок. Давленые окурки, обрывки магнитофонной ленты и бурые пятна от пролитого чая на полу.
