Пепельный свет ненастного дня подчеркивал беспорядок в комнате. Ясно, что уже несколько дней здесь никто и не пытался убирать. На столе — остатки закусок, из углов выглядывают стайки бутылок. Давленые окурки, обрывки магнитофонной ленты и бурые пятна от пролитого чая на полу.
Майка лежала на неубранной постели. Увидев меня, села. Усталые плечи и серое безразличное лицо.
— Ты что же это, голубушка, раскисла? Рано тебе руки-то опускать — не доросла. Вставай, убирать будем!
Я нарочно говорила сердито, громко. Майка встрепенулась, ожила, в глазах затеплился огонек.
Вдвоем мы принялись вытаскивать из комнаты мусор, мыть окна, стол. Конечно, больше делала сама Майка — от старухи какая помощь? Но дело двигалось.
Впрочем, одной уборки здесь было мало. Вещи в этой комнате были неуютные и безликие, как в гостинице. Потеряв старого хозяина, они так и не нашли нового.
Майка долго бродила по комнате, соображая, куда что поставить. Наконец осталась только чашка.
Все та же чашка Вероники Борисовны — большая и щедрая, как чайник. У нее давно уже не стало ручки, а по голубому боку змеилась трещина. Поставить ее было некуда, да Майка просто забыла, что держит ее в руках. Поставила на подоконник и открыла окно.
Любопытные дождевые капли сейчас же залетели в комнату, запутались в Майкиных волосах. Остро запахло мокрой лиственницей. Не оборачиваясь, она вдруг сказала:
— Клавдия Алексеевна, вы учительницей были, видели много. Скажите, как мне жить?
Резко повернулась, уставилась нетерпеливыми глазами. Ждала, как у доски подсказки. Но учителя-то знают: услышавший подсказку почти всегда ошибается.
— Ты Димку-то своего любишь?
— Очень! Не надо, наверное, так, а я иначе не могу. А он… Вы же видите, я ни в чем ему не мешаю, пусть только ему будет хорошо. И ничего у нас не выходит. Каждый вечер новые друзья, вино, «ералаш». Может, я чего-то не понимаю? Скажу ему, а он шутит, смеется: «Наша павловская порода — мореного дуба. На сто лет хватит. Все Павловы жили весело», — А у меня уже и руки опускаются — сил нет так жить.
Майка замолчала. Теперь стал слышен дождь — настойчивый и однообразный. Да издалека долетали обрывки вальса. Словно кто-то разорвал мелодию и теперь отдельные звуки блуждали под дождем, искали и не могли найти друг друга.
Звон разбившейся чашки показался таким оглушительным.
Майка вздрогнула:
— Разбилась! Вот видите, ничего у меня не получается! А вы не поверите: когда в школе практику на заводе проходили, все получалось! Я на шлифовальном станке работала. И трактор я водить умею… Да, да, я не вру! Мне и наш учитель по труду говорил, что меня машины слушаются, а тут какая-то чашка.
— Ведь у нас тоже есть завод, Майя…
— Да я думала уже… Но как же Дима? Как он один? И обед.
— Обед? Да ведь его все равно не бывает. Не проще ли пойти в столовую? И на заводе ты не век будешь — вечером все равно вместе. А там… Сама увидишь, как получится. Своему горю только свои плечи впору. И счастью тоже.
Вальс за окном почему-то стал слышнее. Звуки наконец нашли друг друга и слились в одну грустную, давно знакомую мелодию. Дождь все плясал и плясал на подоконнике, и к запаху лиственницы прибавился неопределенный горький запах близящейся осени.
Жизнь многих супружеских пар похожа на железнодорожные рельсы: всегда идут рядом, никогда не сталкиваются и никогда не бывают по-настоящему близки. Их прочно разделяют и держат шпалы взаимных уступок, выгод и вежливых условностей. Иной раз такие семьи даже называют счастливыми…
С некоторых пор мне стало казаться, что и мои молодые соседи идут к тому же.
Майку захватила работа. Слишком долго ее силы не находили применения. В конце концов, чем гонять с места на место мебель, варить невкусный суп и чувствовать себя нужной лишь одному человеку, гораздо интереснее быть нужной всем.
Возвращалась она с работы поздно. Не заходя к себе, мылась в ванной и еще оттуда начинала что-то рассказывать. Потом шла ко мне пить чай и продолжала о том же. Личико у нее румянилось от воды, глаза сияли, как и прежде. Руки стали как-то увереннее, надежнее.
Но в то же время мне казалось, что она приказывает себе не думать и не говорить о том, что творится за стеной. Только я не совсем понимала — почему?
…А за стеной бурлил, никого не радуя, очередной «ералаш». Теперь они шли ежедневно, но люди там были другие. Симпатичные парни в свитерах давно уже покинули нашу квартиру, но не думаю, чтобы Дима заметил, когда это произошло.
Те, что приходили к нему теперь, выглядели странно. Каждому чего-то не хватало. У одного были «вполне стильные» брюки, но на плечах ношеная куртка явно с чужого плеча, у другого куртка была «блеск», зато обтрепанные на концах брючки жалко обтягивали тощий вихлящийся зад. Третьему достался только папуасски-откровенный галстук. Говорили они на каком-то отрывистом, односложном языке, где жесты наполовину заменяли слова.
Шампанское тоже исчезло, его неприкрыто заменила водка.
Впрочем, сам Дима чаще пил дрянной портвейн, который, конечно, звался кальвадосом в память о непонятных романах. Ремарка. Пил молча, стаканами, болезненно морща губы. После третьего-четвертого стакана из глаз уходила муть, плечи распрямлялись, и он снова делался «душой общества».
Вряд ли только оно способно было это оценить. Молодые люди болтали о чем-то на своем обезьяньем языке, их девицы усердно визжали. Никто никого не слушал. И, как всегда, гремел магнитофон, но теперь он исполнял тоже что-то малопонятное и шумное.
Не знаю, как относилась ко всему этому Майка. Но я все чаще думала, что ее любовь ушла и она лишь по инерции все еще идет рядом с Димой.
Домой она уходила лишь тогда, когда комнату покидал последний гость. Иногда оставалась ночевать у меня.
Я никогда не слышала, чтобы она ссорилась с Димой, но долго так продолжаться не могло. Рельсы тоже неожиданно смыкает стрелка. Лишь бы знать, где она…
В Новый год пришла Римма. Она вынырнула из омута очередного «ералаша», но утвердилась прочно. Слишком сильно пахли грозой темные волосы этой женщины, слишком уверенно стучали ее модные каблучки, слишком многое видели и хотели ее блестящие глаза. Такие не приходят на один день.
Утром, когда Майка ушла на завод, Римма вернулась, спокойно надела Майкин фартук и принялась за уборку. Дима на работу не пошел (последнее время это случалось с ним не так уж редко), и я с удивлением увидела, что он неумело пытается помочь Римме. Этого с ним никогда не бывало!
Впрочем, помощь ей была ни к чему. То, на что Майка тратила час, Римма сделала в несколько минут. Уверенно приказала:
— Дима, поставь чайник! Чаю хочу…
Он покорно понес на кухню «таежника». Вероника Борисовна высунулась из двери, покачала головой, но сказать ничего не успела: Римма молча захлопнула дверь, а меня обожгла взглядом нестыдящихся черных глаз…
С этого дня «ералашей» не стало, но и Дима перестал бывать дома. Майка из ванной проходила прямо к себе, и никто не знал, о чем она думала.
Зима выдалась ветреная, вьюжная, ломала старые кости. Сплю я в такие ночи плохо. Как петли бесконечного вязанья, сменяют друг друга воспоминания, мысли. Их много: о том, что пережито и забыто, и о том, чего забыть нельзя. А за окном все скребет и скребет стену колючая снежная крупа, и лиственницы сокрушенно качают головами.
Меня вывели из забытья приглушенные голоса в коридоре. В старости поневоле становишься любопытным: жизнь не оставляет ничего, кроме роли наблюдателя.
Я встала и выглянула в коридор. Дима привалился к выходным дверям, неловко держа рюкзак. К его плечу кокетливо и нарочно беспомощно прижалась Римма.
А перед ними стояла Майка. Растрепанная, в кое-как накинутом халате и все-таки непонятно неожиданно красивая. Она смотрела только на Диму, словно и не было здесь никого.
— Ты никуда не уйдешь! Я люблю тебя, люблю, понимаешь!
Наверное, ей казалось, что этим словом выражено все. И это все так огромно, что через него не перешагнешь.
— Как это глупо! Димка, скажи ты ей, наконец, ведь соседи проснутся! — Голос у Риммы дрожал от злости.
Дима швырнул рюкзак на пол, порывисто закрыл лицо руками.
— Майка, я прошу, уйди, я не могу так больше! Все равно у нас ничего не получится. Я погибший человек, а ты…
— Неправда! Все получится! Дима! Да ты не слушаешь! Дима! — Она с отчаянием прижалась к нему замерла.
— Все ясно. Своевременное раскаяние и — налицо советская семья! С меня хватит, я ухожу.
Римма решительно двинулась к двери.
Дима заглянул Майке в глаза и, съежившись как от невыносимой боли, сбросил с плеч ее руки, шагнул за дверь, в настороженную темноту.
— Римка! Подожди, я с тобой!
На пороге обернулся:
— Прости, Майча. Ты хорошая… Но… Не могу… Поздно…
