«Коля»! — еще раз с усмешкой подумал Люшкин. — Тьфу! Баба так баба и есть. По ее — все Коля да Ваня, а вот поехала бы на рубку или прыжки, узнала бы...»
В субботу, после обеда, эскадрон собирал рабочую бригаду в подшефную деревню Негощи. Ехали Липатов и Илья Ковалев, напросившийся нахрапом и божбой.
— Да я... да что же это в самом деле... Уж если Илья Ковалев, так, по-вашему, пропащее дело? Да пропади ты пропадом! Что я, подкулачник какой, что ли? Да если бы... да я бы... Или, думаете, я пахать не умею?.. Да...
— Езжай, езжай, — заморщился Смоляк, — замолчи только, пожалуйста.
— Так, еду, значит? — недоверчиво переспросил Илья.
— Сказано — едешь, чего же тебе еще? Предписание с номером, может, вручить? — сердито буркнул Липатов, недовольный разрешением Илье.
— Еду! — козлом подскочил Ковалев. — Запрягай, Липатыч!
Илья крутнулся и убежал в казарму.
— Не будет добра с него, — ворчал Липатов, выводя обозных лошадей. — Отматерит кого-либо там, либо что.
— А ты присмотри, на твою ответственность посылаем, где надо — одерни, — поправил его военком.
— Ты, Липатыч, ежели не занавожено там, так не сей зря, только овес испортим, — наказывал Липатову Куров. — Сперва навоз, какой есть, вывозите, а потом уж. Лучше один-два дня потерять, чем зря.
— Ладно, говорили уж.
«Будто на тот свет собирают», — недовольно думал Липатов. Он разобрал вожжи, осмотрел мешки с овсом и, устроившись поудобнее, тронулся.
— Ну, до свиданья. Пусть догоняет Илья-то. Я потихоньку.
Красноармейцы осмотрели запряжку, деловито заглянули зачем-то под повозку и начали расходиться.
— Липато-ов, сто-ой! — закричал выбежавший из казармы Шерстеников, завленуголком и оторг комсомольской группы.
— Тпру-у, черт! Чего опять? — обернулся Липатов.
— Хлеба-то взял?
— Ну-к что ж, не взял.
— Вот тут полбуханки, — сунул Шерстеников сверток между мешков, — а это книжки про агроминимум и колхозный устав. Слышишь? Раздай там, да прежде свяжись с комсомольской ячейкой, узнай, сколько их там, в каких докладах нуждаются, как с избой-читальней. Слышишь? Липатов! Постой-ка! Тпру-у!.. Вот погоди, я на ячейке поставлю, — пригрозил Шерстеников поехавшему было Липатову. — Узнай там, может, беседу какую или что. Узнай там. Слышишь!
— Отстань, слышу, — едва сдерживая себя, прогудел Липатов. — Можно ехать?
— Езжай. Потом заметку напишешь, да постарайся, чтобы они тоже прислали заметку, я оставлю для них два места. Так узнай, смотри, — уже вдогонку кричал Шерстеников, а Липатов стегнул лошадей и взял рысью.
Мимо Шерстеникова, вспоминавшего, что он еще упустил наказать, пробежал Илья, и, когда обернувшийся Липатов остановился, Шерстеников расслышал отдельные непечатные слова трубного липатовского голоса.
— Матюгается, холера, — покачал головой оторг и, повернувшись, зашагал обратно к эскадрону.
По дороге Ковалев несколько раз пытался заговорить с Липатовым, но тот только мычал. Илья, отступившись, нашарил между мешками книжки, посмотрел их и бросил опять туда же, пожевал хлеба, предусмотрительно сунутого Шерстениковым, и, свернувшись, задремал.
Деревня встретила их совсем не так, как предполагали в эскадроне. Некоторые мужики, узнавшие, что они привезли овес Игнату Ерепенину и Агафону, смотрели на красноармейцев как на несусветных чудаков.
— Ишо нет ли у вас там мешков десяток, а то у Игната ребятишек восьмеро, а работать неохота, — говорили некоторые.
— Вы как, только пахать да сеять им будете? А то они с одной работой еще не справляются: вшей у них много, а ловить не успевают, прямо, как говорится, с колоса валится.
— Гы-ы! — гоготали обступившие повозку мужики.
— Тише, вы! — гаркнул на мужиков один чернобородый. — Ребята за делами приехали, а вы их в смех. Может, им делать нечего, а харчи плотные, вот поразмяться и приехали. Тут вот, ребята, для вас работа есть хорошая, не возьметесь ли? — серьезно обратился он к красноармейцам. — Агафон бабу свою который год бьет, да никак не добьет, живуча, как кошка. Не подсобите ли?
— Ох-хо-хо-хо! — загоготали опять мужики. — Они на это способны, по бабской-то части.
Ковалев давно ерзал и наконец не вытерпел, принял тоже серьезный вид, как тот мужик вначале, и, осмотрев его с ног до головы, заговорил так, чтобы все слышали:
— Эх, дядя, дядя, смотрю я на тебя — и вижу, что один только ты нам можешь помочь, да вон разве еще та серебряная борода.
— Ты это про что?
— Горе у нас, мужики, вот мы кстати и приехали просить ихнего содействия, — показал он на бороды. — Ну прямо житья нет!
Илья сделал страдальческое выражение на лице и потупился, тяжело вздохнув.
— А что такое? — не вытерпела борода.
— Да вот, слышь. Спокою никакого нету. — Он подождал минутку, пока крепче заинтересовались, и продолжал: — Свинья у нас опоросилась, а у ней ... покосилась, поправить надо, а никого нет, вот вы только и можете что-нибудь сделать. У вас и борода как раз подходяща.
— Тьфу, тьфу, стервец! — заплевалась серебряная борода. — Будь ты проклят, анафема!
Мужики хохотали, бабы тоже хохотали, даже Липатов одобрительно хмыкнул.
— Ну, так как же, дядя? Можно надеяться-то? Нет?
— У-у! Молокосос! Я те за оскорбление личности-то привяжу!.. — ругался бородач и, сердито расталкивая мужиков, зашагал восвояси.
Липатов, которому надоела эта болтовня, начал сердиться.
— Так вы так и не покажете, где Ерепенин живет? — недовольно обратился он к мужикам.
— Игнат-то? Да вот он! Сам покажет.
Мужики протолкали к повозке растрепанного, босоногого мужика лет под пятьдесят. Он подошел, моргая, и глупо шмыгая носом.
— Садись, кажи, где живешь, — буркнул ему Липатов.
Мужик продолжал стоять, неловко одергивая рубаху.
— Ну, что же ты?
— Так, ежели, — заикал Игнат. — Так, ежели чижало там или что, так не надо. — Он отвернулся в сторону, нахмурившись.
— Вперед ехать или назад? — стараясь говорить мягче, спросил Липатов и опять рассердился и на свой глухой голос, и на Игната, и на мужиков.
— Сзади он живет, — подсказал один старик, — самая крайняя изба.
— Н-но, гад! — хлопнул Липатов по коням и, круто повернув, поехал.
Игнат догнал его и пошел рядом.
— Эх ты, дядя Игнат! — упрекнул его Илья. — Они тебя костерят, а ты тут же и молчишь.
— Не привыкать нам, сынок.
— А ты отвыкай.
Когда они въехали во двор, солнце уже село. По улице, трезвоня боталами, нарасшарагу из-за полного вымени, шли коровы. Овцы торкались между ними, и, ежеминутно теряя друг дружку, жалобно блеяли.
Липатов, узнав, что яровое не навозится, выругал потихоньку Курова, сующего свой нос везде, где даже его и не спрашивают.
— Давай, что у тебя есть — соху или плуг, — спросил он у Игната.
— У меня, — замялся Игнат, — нету.
— Ну, попроси у соседа.
— Не дадут.
— Да что это за народ у вас такой живет тут?
— Я пойду, — вызвался Илья и, оправив гимнастерку, позванивая шпорами, вышел на улицу.
— Ишь, черт! — заметив на Илье выходные, ярко-голубого сукна брюки, заворчал Липатов. — Вырядился, будто на спектакль приехал!
Он растер лошадям плечи и ноги, сунул им сена и вошел в избу. Наполовину выбитые стекла окон избы заклеены газетами; печь, занимающая треть избы, полуразвалилась; на бревенчатых задымленных стенах кое-где приклеены картинки от конфет и папирос. Даже икона облупилась — у Николы слезла краска с носа и правого глаза, порыжевшее от времени дерево безобразило лицо изображения. «Как они молятся такой... морде?!» — подумал Липатов.
С пола на Липатова смотрел сидень-рахитик с огромными глазами, в которых светились печаль и застывший испуг; тонкие, как змеи, ноги были подвернуты под себя. От него нехорошо пахло.
— Здравствуйте, — превозмогая отвращение, поздоровался Липатов.
— Милости просим! — ответила хозяйка, жестом приглашая сесть на лавку.
Липатов, едва не касаясь головой матицы потолка, прошел и осторожно опустил свое огромное тело на лавку; лавка взвизгнула и, глухо шипя, подалась.
— Плохо вы живете, — еще раз оглядываясь, сказал Липатов.
— Плохо, — безразлично ответил Игнат.
— Плохо, а умирать вот никому не хочется. Даже вот ему, — кивнула головой хозяйка на сына-рахитика.
— Где земля-то у вас? — переменил тему разговора Липатов.
— Земля-то тут, шагов двести. Совет-то вот наделил, а я вот никак не справлюсь, — как бы извиняясь, ответил Ерепенин.
— Кажи давай, посмотрим, — поднялся Липатов и, выйдя из избы, глубоко вздохнул, радуясь свежему воздуху.
Они прошли через зады. Игнат показал свою землю, которой хватило бы на пять мешков, а не на два, и опять, как будто извиняясь, рассказал, что луга наполовину проедены за овес и что до свежего придется проесть остальные.
