– Ох, как и я бы хотела с тобой поехать далеко-далеко в мягком!..»
И в следующем абзаце:
«И вот не вокзал, а какая-то станция, похожая на подмосковную товарную, пожалуй на Сортировочную. Пути, стрелки, составы, вагоны. Людей не видно. На линии стоит бронепоезд… На платформе в кожаном пальто стоит отец Жени – полковник Александров. Подходит лейтенант, козыряет и спрашивает:
– Товарищ командир, разрешите отправляться?
– Да! – Полковник смотрит на часы: три часа пятьдесят три минуты. – Приказано отправляться в три часа пятьдесят три минуты.
Полковник Александров подходит к вагону и смотрит. Светает, но в тучах небо. Он берется за влажные поручни. Пред ним открывается тяжелая дверь. И, поставив ногу на ступеньку, улыбнувшись, он сам себя спрашивает:
– В мягком?
– Да! В мягком…
Тяжелая стальная дверь с грохотом захлопывается за ним…»
Подобно тому как в добродушной, скрывающей военную тайну шутке отец Жени, полковник Александров, утаил, что едет по боевому приказу не в мягком вагоне, а в бронепоезде, Гайдар умел с ласковым лукавством подвести мягкую лирическую фразу к строгому, мерному и внушительному «броневому» звучанию. И тогда неожиданно озарялся самый сокровенный смысл гайдаровского повествования. Ведь недаром Гайдар мечтательно говорил на совещании в ЦК ВЛКСМ, состоявшемся незадолго до начала Отечественной войны:
«– Пусть потом когда-нибудь люди подумают, что вот жили такие люди, которые из хитрости назывались детскими писателями. На самом же деле они готовили краснозвездную крепкую гвардию».
И не раз говорил ребятам Гайдар о том, что он считает самым важным на свете:
«Совсем рядом с ней проносились через площадь глазастые автомобили, тяжелые грузовики, гремящие трамваи, пыльные автобусы, но они не задевали и как будто бы берегли Натку, потому что она шла и думала о самом важном. (Разрядка моя. – Л. К.)
А она думала о том, что вот и прошло детство и много дорог открыто.
Летчики летят высокими путями. Капитаны плывут синими морями. Плотники заколачивают крепкие гвозди, а у Сергея на ремне сбоку повис наган…
И она знала, что все на своих местах и она на своем месте тоже. От этого сразу же ей стало спокойно и радостно».
Это – один из заключительных абзацев «Военной тайны». И почти такими же словами заканчивает Гайдар повесть о «Тимуре и его команде»:
«– Будь спокоен! – отряхиваясь от раздумья, сказала Тимуру Ольга. – Ты о людях всегда думал, и они тебе отплатят тем же.
Тимур поднял голову. Ах, и тут, и тут не мог он ответить иначе, этот простой и милый мальчишка!
Он окинул взглядом товарищей, улыбнулся и сказал:
– Я стою… я смотрю. Всем хорошо! Все спокойны. Значит, и я спокоен тоже!»
Говорит ли Гайдар о производстве, о большом советском заводе – и тут чудесная мальчишеская и революционная романтика крепит его интонацию:
«Что на этом заводе делают, мы не знаем. А если бы и знали, так не сказали бы никому, кроме одного – товарища Ворошилова».
Описывает ли он мальчишечью ссору, которая вот-вот кончится потасовкой, – и тут, посмотрите, с каким уважением относится он к этому немаловажному в ребячьей жизни событию:
«– …А на мельнице сидит пионер Пашка Бука-машкин, и он меня драть хочет».
И тотчас мы узнаем, что Пашка Букамашкин хочет драть Саньку за дело, потому что тот проявил по отношению к девочке-политэмигрантке Берте позорные, недостойные советского парнишки черты, которые в правильном представлении наших ребят возможны только у фашистов. И вот как об этом говорит у Гайдара колхозный сторож, который, по его словам, видывал и жуликов и конокрадов ловил, но еще ни разу не встречал на своем участке фашиста:
«– …Подойди ко мне, Санька – грозный человек. Дай я на тебя хоть посмотрю. Да постой, постой, ты только слюни подбери и нос вытри. А то мне и так на тебя взглянуть страшно».
Тут чувствуется и настоящее внимание взрослого человека к происшествию, в котором так некрасиво показал себя провинившийся Санька, и дается жестокая оценка его поступку. И в то же время провинившийся высмеивается: не очень, мол, грозен-то для нас этот слюнявый и мокроносый обидчик-Гайдар умел говорить с ребятами весело: лукавый, ласковый юмор согревает все книги, все рассказы его. И это также помогало писателю открыто, с большой задушевной прямотой говорить с детьми о плохом и хорошем, давать вещам и явлениям ясные оценки. В то же время там, где нужно, Гайдар ограничивался простыми, точными фразами, сказанными в упор, просто, со страстным, почти торжественным убеждением в своей правоте и неопровержимости.
Вспомните одну из первых фраз в «Чуке и Геке»:
«А жили они с матерью в далеком огромном городе, лучше которого и нет на свете…
И, конечно, этот город назывался Москва».
Просто, убежденно, гордо и непреложно. Так же, как у Маяковского:
Начинается земля,
Как известно, от Кремля.
Помнится, что этот поэтический образ пугал некоторых блюстителей географических точностей: как, мол, так – земля же шар!.. Но для поэта, как и для его маленьких читателей, не требовалось доказательств для того, чтобы утверждать высокую неколебимую истину: для нас центр земли – это Кремль!
Так же не было сомнения у Гайдара и его читателей: конечно, огромный город, лучше которого нет на свете, – это Москва.
Я не случайно привел здесь для сличения строки Маяковского. Пытаясь постичь секрет чудодейственной поэтики Гайдара, решившего важнейшую воспитательную задачу, которая казалась многим до него нерешимой, всегда видишь перед собой грандиозный по своей силе, правоте и удаче пример Маяковского. Величайший поэт нашей советской эпохи и лучший детский писатель ее – Маяковский и Гайдар – дали очень много для утверждения новых основ детской литературы. Люди эти были разновелики по своему значению для мировой литературы. Но оба были страстными революционными романтиками в самом высоком смысле этого определения. Оба умели говорить с детьми о самом главном: о том, что составляет основы коммунистического воспитания. И при этом говорили они с детьми поэтично, серьезно, без умилительных скидок и трусливых умолчаний: они видели в маленьком читателе прежде всего человека завтрашнего дня, который будет уже днем коммунистической эры.
Внешне поэтика Гайдара как будто совсем не похожа на поэтический строй Маяковского: различны стиль, словарь, приемы работы. Но, если внимательно вчитаться, замечаешь несомненную принципиальную общность, некое внутреннее родство в тех прямодушных и сурово-ласковых интонациях, которые звучат в обращении к маленькому читателю у этих двух таких не похожих друг на друга писателей.
Маяковский умел прямо и смело ставить перед детьми вопрос: «Что такое хорошо и что такое плохо?» И от этого стихи его не становились сухими, назидательными прописями, не обескровливались до состояния худосочных «моралите». Стихи, написанные по прямому педагогическому заданию, как будто и не скрывающие своей воспитательной цели, полны настоящего романтического пафоса. Каким образом достигается это?
Добро и зло, плохое и хорошее в своей сущности раскрыты Маяковским перед ребятами не как скучные правила благопристойности, а как человеческие качества, за которые станет отвечать будущий гражданин:
От вороны
карапуз
Убежал, заохав,
Мальчик этот
просто трус.
Это
очень плохо.
Этот,
хоть и сам с вершок,
спорит
с грозной птицей.
Храбрый мальчик,
хорошо,
в жизни
пригодится.
Поэт иногда сводит в одном образе ясное для детей понятие физической мощи человека с силой его высокого духа, политического сознания: «Вот и вырастете истыми силачами-коммунистами».
Когда он говорит с ребятами на тему «кем быть» в жизни, он наполняет описание каждой профессии живым ощущением такой творческой радости, что все виды труда становятся необычайно заманчивыми, привлекательными. И вы верите вместе с детьми доктору, описанному Маяковским: «Поставьте этот градусник под мышку, детишки! И ставят дети радостно градусник под мышки».
Это позволяет поэту с резкой прямотой говорить малышам и о дурных сторонах жизни. И когда Маяковский описывает буржуйскую семью, он говорит так, как вряд ли до него могли сказать в детской книжке: «Дрянь и Петя и родители: общий вид их отвратителен».
Каким же образом правила поведения, подчас прямое назидание стали предметом подлинной поэзии и зазвучали в романтически приподнятых тонах?
Дело тут в том, что все это стало возможным лишь в наше время, когда жизнью стала править высокая социалистическая мораль, сама по себе глубоко романтическая.
Будничная буржуазная уставная мораль всегда входила в противоречие с высокими свободолюбивыми помыслами молодежи. Маяковский же и затем Гайдар заговорили с ребятами о новых правилах большой жизни. Это были не назойливые прописи житейской морали, не обывательский кодекс благоразумия, а пламенная революционная и поэтическая правда нового века. От имени ее и обращались к детям сначала Маяковский, а за ним и Гайдар. Впервые в истории человечества простые, элементарные правила личного поведения, прививаемые детям, полностью совпали с законами революционной дисциплины, с требованием общественной жизни – жизни советского человека, проникнутой революционной идеей и реальной мечтой о коммунизме, черты которого уже проступают в наши дни. Таким образом, насущное, повседневное стало по существу своему романтическим.
