бранное слово.
— Бесстыжие! — крикнула она в ответ.
Она слышала, что так называют обитательниц номеров, знала — их презирают, и сама, не понимая за что, готова была их презирать.
Кто-то подскочил к окну. Баджи отбежала. Она бежала домой, шлепая по лужам, перебираясь через рытвины и канавы. Ноги ее были забрызганы грязью. Она ощущала усталость, голод и одиночество.
Дом, в котором жила Баджи, казался ей огромным.
Она не раз принималась считать его окна, но всякий раз сбивалась со счета.
Зато она знала, кому какое окно принадлежит. Десять ярких окон в верхнем этаже — это квартира заведующего; шесть рядом с ними — квартира его помощника; два окна в первом этаже — квартира тети Марии, экономки; два следующих — квартира Теймура, старшего охранника. Затем шли одиннадцать мутных окон — квартиры, в которых жили рабочие. А самое крайнее окно с разбитыми стеклами — окно комнаты ее отца.
Дом этот был несколько чище, красивей, стройней соседних домов. Иногда над квартирой Дадаша слышались звуки пианино, нестройный топот ног. Там, взявшись за руки, танцевали дети, приехавшие в гости к дочерям заведующего. Сидя подле больной, Баджи прислушивалась к музыке, к топоту ног. Случалось, что с потолка сыпалась отсыревшая штукатурка. Весело было, наверно, там, наверху!
Это был «фирменный» дом. Разве можно было сравнить его с жалкими номерами?..
Семнадцать лет прожил Дадаш в этом доме.
До того жил он в старом азербайджанском селении на северном берегу Апшерона, с малых лет работал в садах и на трудных в этих краях пашнях, разрыхляя вязкие комья глины, выкорчевывая мотыгой острые камни и заросли цепкой верблюжьей колючки.
Дадаш любил родные края и не покинул бы их, если б не страх перед кровной местью. Сам он не был убийцей — аллах упаси! — но вселении пылала вражда двух родов, к одному из которых, на беду свою, принадлежал Дадаш. Он помнил: когда ему было десять лет, мать заклинала его брата, в ту пору грудного младенца, чтоб тот, когда вырастет, отомстил за убитого родича. Почему мать обращалась к грудному младенцу, а не к Дадашу, десятилетнему мальчику? Да потому, что старший сын был мягок сердцем и тих нравом, и мать не верила в то, что он сумеет отомстить. Младший сын вырос, убил кровника и бежал из родного селения, подставив этим своих родичей под нож или пулю мстителя. Это случилось вскоре после того, как Дадаш взял в жены Сару.
В те годы Сара была юной, почти девочкой. У нее был тонкий стан, брови, на висках чуть загибающиеся кверху, черные густые ресницы щеточкой, какие унаследовала от нее Баджи. Дадаш женился немолодым — ему было много за тридцать, но когда он смотрел на Сару, сердце его билось, как сердце юноши. Когда же он прикасался к ней — оно стучало, как молоток жестянщика. Никогда не стучало оно так громко за всю его прошлую жизнь.
В ночь, когда брат, убив кровника, исчез из родного селения, бежали на южный берег, в город, и Дадаш с Сарой, потому что не хочет человек, когда он счастлив, подставлять свое сердце под нож или пулю мстителя ивы» пускать из рук счастье, явившееся впервые за долгие годы.
В Черном городе нанялся Дадаш на завод сторожем и прослужил там бессменно семнадцать лет. К чему менять работу и местожительство без особой причины?
Разве в других краях хлеб слаще, а соль солоней? Первое время он с тоской вспоминал чистый песчаный берег, свежий северный ветер с моря, утреннюю росу на виноградных кустах родного селения. Но Дадаш не хотел искушать судьбу, не ходил на северный берег, боясь столкнуться с кровниками: ведь не только его мать, качая колыбель, могла нашептывать младенцу слова мести.
В Черном городе Сара родила Дадашу первенца, и счастью Дадаша не стало предела, потому что сын, как говорилось исстари, — это хозяин очага, золотое солнце, которое светом своим озарит весь свой род. И Дадаш еще крепче стал любить Сару.
Затем рождались у Сары дочери, болели какой-то странной болезнью и умирали, не успев покинуть колыбель. Но ни рождение их, ни болезнь, ни смерть не потрясали Дадаша и не умаляли его любви к Саре. Видно, так угодно было аллаху, что из пяти дочерей в живых осталась только одна младшая — Баджи.
Часами, пока не прогудит заводский гудок, сидел Дадаш перед Сарой, смотрел на ее черные брови, на ровные щеточки шелковистых ресниц, смотрел, как она кормит его первенца, и, ослепленный счастьем, не замечал, что она равнодушна к нему самому, — долговязому некрасивому мужчине, годившемуся ей по летам скорее в отцы, чем в мужья.
Впоследствии он все же заметил это. Не понял он только того, почему так случилось, что, заплатив за жену хорошие деньги и, значит, став, по святому закону, ее хозяином, не мог купить он вместе с ней ее любовь, а приобрел лишь ее боязнь и послушание, принятые им вначале за любовь.
Впрочем, боязнь и послушание порой покидали Сару, в нее вселялся шайтан, она метала громы и молнии, и домочадцы, кто как умел, спасались от ливня проклятий и домашней посуды. Сам глава семьи, махнув рукой, ускользал из дому, бормоча:
— Лучше беды в пути, чем ссора в доме!
Обманутый недолгим счастьем, Дадаш отвел в своем сердце рядом с любовью просторное место стыду и досаде, потому что досадно и стыдно мужчине, если он не имеет полной власти над своей женой.
— Почему так случилось? — сетовал он, встречаясь с сельским муллой Ибрагимом, своим старым знакомым.
— Ваши жены суть ваши пашни, они — в вашей власти, — отвечал мулла Ибрагим стихом из святой книги корана.
Порой Дадашу казалось, что Сара еще полюбит его.
«Ваши жены суть ваши пашни, они — в вашей власти», — повторял он про себя слова муллы Ибрагима, и на память ему всякий раз приходили трудные пашни родного селения — острые камни, и вязкие комья глины, и заросли цепкой верблюжьей колючки, которые приходится выкорчевывать мотыгой…
Баджи приоткрыла дверь, боязливо заглянула в щелку.
Все как обычно: мать — в своем углу у окна, отец — в своем, перед чайником, брат — с книжкой в руках. Но, вопреки обычному, мать еще не спала, а сидела, прислонившись к стене, отец не пил чая, брат не водил пальцем по книжке, — отец о чем-то рассказывал, а мать с братом внимательно его слушали.
Баджи проскользнула в комнату и незаметно опустилась на свою подстилку.
Несловоохотливый
