Он останавливался перед освещенным окном во втором этаже широкого панельного дома. Он мог бы и взбежать на лестничную площадку и позвонить или постучать, но он наклонялся и, подняв горстку камешков, бросал их затем по одному в окошко. И ждал, пока она выйдет из подъезда и встанет, нарочно озираясь по сторонам. Потом направится к нему, все еще медля и как бы не зная, кто там стоит в потемках.
Поговорив о случайном, они умолкали, и она в который уже раз со вздохом произносила:
— Я бы уехала… У меня отец и мать, уже старенькие, сестры, братья, каждый живет хорошо, но я им не нужна. Они рады моим письмам, зовут в гости, но окажись я в их доме — я чужая.
— Их жизнь не стала вашей жизнью, — отвечал Алпик. — Да этого, может, и не нужно. Надо, чтобы у вас была своя… да она и есть, своя жизнь, надо только… полюбить ее?.. не знаю. Или — обратать ее по-хозяйски, по-умному… не знаю.
— Вот и вы не знаете.
— Я знаю, послушайте. Одна удача порождает другую, а маленькая радость, как-никак, всегда велика. В конце концов, вы добились своего, получили кружок. Разве этого мало? А что не все понимают вас, так наберитесь терпения.
— Вот и вы не знаете, — повторяла она.
Бедная, плечи ее вздрагивали от холода, а ему в теплом шарфе было жарко. Но стоило подумать о том, чтобы укутать ее шарфом, становилось скучно.
А между тем уже на следующий вечер он стоял против ее окна и покидывал камешки один за одним. Но вышла не она, а соседка но квартире.
— А вы разве не знаете? Она уехала в Нижнекамск.
— Насовсем? — резко спросил он.
— Почему насовсем? Может, в гости, может, по делу. А разве она вам не говорила?
— Говорила.
— Я замерзла, — сказала женщина, — я побегу, я здорово замерзла.
Он отошел от подъезда и глянул в окно, увидел там веселое движение теней: значит, у нее гости. Хоть бы не врала, что замерзла, он не стал бы напрашиваться. Он пошел дворами, пересек улицу и опять дворами вышел на набережную. Всходила луна. «Еще не так поздно, — подумал он, — она, может, вернется вечерним автобусом. Ведь там у нее нет знакомых и родных, а за день, пожалуй, она узнала все, что ей надо было узнать». Он пробродил еще сколько-то, наверное, очень долго, потому что сильно продрог, — и пошел опять.
На этот раз, даже не поглядев в окно, он поднялся на этаж и позвонил. Все та же женщина открыла ему дверь. Он думал, смутит или рассердит ее, но женщина засмеялась, увидев его. Гости шумели вовсю, и сама она тоже была веселенькая.
— Не приехала? — спросил он.
— Не приехала.
Он молча повернулся и стал спускаться по лестнице. То ли она дверь оставила открытой, то ли ждала на пороге, пока он уйдет совсем — гости ее кто пел, кто хохотал и звал хозяйку. Он усмехнулся: рады небось, что она уехала. И ему стало обидно за нее, за себя, будто их вместе обманули в чем-то.
«Бедная, бедная, — думал он, — зачем она? Куда? Кто ей поможет, с кем сможет поговорить и отвести душу?»
Назавтра Алпик ремонтировал свой автомобиль, то да се по мелочи: работой посерьезней он не смог бы заниматься. Он то и дело посматривал на часы, как будто боялся упустить нужный момент. К двенадцати он сделал все, закрыл капот, замкнул дверцы кабины, обтер ветошью руки и пошел.
На звонок вышла свеженькая, будто и не гуляла, соседка.
— Не приехала? — спросил он, не поздоровавшись.
— Приехала.
Он стоял и молчал.
— Чего же вы стоите? Ступайте в Дом культуры.
Сбежав во двор, он остановился и оглядел себя: не мешало бы переодеться. Но это заняло бы слишком много времени.
В вестибюле Дома культуры было пусто, лишь две девчонки топтались у билетной кассы, ожидая, когда она откроется. Над кассой висела афиша: «Всадник без головы». Он прошел вестибюль и свернул направо в коридор, ощутив его несуетную строгую гулкость. А потом услышал негромкую, но очень бойкую, как бы скачкообразную музыку. Приблизившись к двери, за которой кипела эта бойкая музыка, он различил и е е голос, высокий, резкий, но вместе и мелодичный; ее голос всегда казался ему глуховатым. Несколько минут стоял, не смея даже коснуться витой, тускло поблескивающей дверной хватки. Потом он постучал. Тут музыка, сверкнув последним жихарским всплеском, смолкла. А он опять постучал, приотворил створы, но не заглянул. И тут его обдало сразу — и светом, вспыхнувшим в проеме двери, и жаром молодых голосов, и ее голос, все такой же высокий и звонкий, спросил:
— Вы? Зачем?!
— Я, — ответил он, щурясь и улыбаясь глуповатой, наверно, улыбкой. — Вы зачем ездили-то? Я вот думаю, что зря…
Она прикрыла дверь и, мягко взяв его за руку, повела по коридору.
— Вы что это на себя берете? Зачем пришли? Ну что вам за дело до меня? — Она старалась говорить строго, но голосок у нее звучал жалобно.
— Я не знаю. Но, кажется, я мог бы на вас жениться.
— Жениться? — тихо переспросила она. — Но ведь вы не любите. Вы же не любите… мне не надо… Зачем?
Он не ответил, пожал плечами.
Недавно у меня случилась командировка в Нижнекамск, и в воскресенье от нечего делать я прогуливался по магазинам. И в специальном магазине, где торговали школьными товарами, неожиданно встретил Алпика. Он покупал большую нарядную коробку с надписью «Юный химик» со всякими реактивами и приспособлениями для химических опытов.
— Лялькины малыши интересуются, — объяснил Алпик, прихватывая с прилавка коробку и с удовольствием ее оглядывая. — Ну, Лялька ворчит: мол, ребята еще маленькие, не надо, мол, покупать. Не совсем она понимает, надо или не надо…
Я предложил Алпику встретиться у меня в гостинице, не виделись давно, а ведь мы, как ни верти, друзья детства. Он в общем не возражал, но особенного желания тоже не выказывал. А я, уговаривая Алпика, вдруг зачем-то сказал про замечательный коньяк и даже расстегнул портфель и показал бутылку. И даже прибавил:
— Угощу на славу.
— Коньяк? Ну его. Вижу, хороший, да ну его. Не-ет, не потребляем, ну его, встретимся в другой раз.
По словам-то выходило, что Алпик ерничает, валяет дурака, но слишком серьезное было у него лицо, зловатое, чужое. Но и я хорош: мне ли не знать его! Мне ли не знать, что человеку, который кормился у тебя в доме, который донашивал твою старую шапку, даже и помощь надо предлагать осторожно, а про всякое там угощение лучше и не говорить.
Что ж, даст бог, увидимся еще, я-то не в обиде. Вот только не спросил, женился он или все еще холост. Наверно, холост, подумал я, иначе зачем бы ему покупать игрушки для Лялькиных ребят.
Когда-то здесь, среди ельника и березовых рощиц, вразброс стояли где барачные, где земляночные поселки, чьи обитатели жили почти что деревенской жизнью. Кто имел корову, козу или кабанчика, кто в досужее от работы время строгал-пилил, шил, приторговывал, обменивал и был, наверно, удовлетворен таким плавным течением своей жизни.
Завод уже работал, плавил чугун, варил сталь, выдавал прокат, и был уже соцгород, который все более рос и отнимал у степи метр за метром. В двадцати примерно километрах был раскинут собственно город — с многоэтажными домами, заводами, среди которых самый большой и значительный был тракторный, построенный в тридцатых годах; в городе были театры и кино, монументальные памятники, к многочисленным трамваям прибавились первые троллейбусы, вообще там шла энергичная, спешная жизнь, как и во всяком городе.
А здесь протекала своя жизнь — в поселках, воздвигнутых наспех и с явным расчетом на временность, что сквозило даже в небрежении к названиям: Тридцатка, Сороковка или Шестой поселок, Седьмой поселок. Среди поселков, правда, оказалась самая что ни на есть деревня, Першино, теперь уже и не поймешь — то ли деревня, то ли рабочий поселок, потому что все жители трудились кто на стройке, кто на заводе.
По вечерам поселки оглашались шумом суеты и спешки: хозяюшки, сами только что возвратившиеся с работы, разжигали во дворах очаги и ставили на них огромные кастрюли, варили компот из сухофруктов, потом несли кастрюли в погребки, чтобы мужья, вернувшись из горячего цеха, утолили жажду. Мычал скот, хозяюшки переговаривались друг с другом через ивовые изгороди…
Когда наступала пора сменить жилье, старожилы как будто бы с неохотой сдвигались с насиженного местечка, где каждый владычествовал над своими грядками и кой-какой живностью. Зато молодежь, в особенности ребятня, оголтело резвилась, таща и кидая в кузова автомобилей родительский скарб.
Таисия Сазонова приехала на строительство в сорок седьмом году. Народ валом валил сюда из маленьких окрестных городков, из обнищавших за годы оккупации деревень, приезжало много бывших фронтовиков — и умельцы, чьи руки истосковались по настоящему делу, и молодежь, которая успела научиться только воевать. И весь этот разношерстный народ устраивался в барачных поселках, наспех поднятых в полевом просторе, среди ельника и березовых колков.
