Десять тысяч километров от нас до Москвы. Здесь уже вечереет, а там едва брезжит майский рассвет. Я вижу строгие тени кремлевских башен, Красную площадь, мавзолей. Странное дело, чем дальше от Москвы, тем дороже и ближе кажется она. И меня охватывает неуемное желание — быть сейчас там, в Москве; бродить с Наташей по московским улицам, заглядывать в незнакомые лица и беспричинно смеяться.
— Наташа, — невольно срывается с губ ее имя. — Где ты сейчас?
В памяти всплывают эпизоды из нашей совместной работы в тайге: ночевки у костра, в палатке, сплавы на плотах по быстрым рекам и длинные геологические маршруты по горам такие трудные для девушек. Наташа никогда не допускала никаких ухаживаний, никаких скидок на слабость… Вспоминаются наши горячие споры после трудных маршрутов, за ужином при свете костра о работе, о литературе, о будущем края, который мы исследуем, — о чем мы только с ней не говорили и не спорили…
— Где ты сейчас, моя любимая «принципиальная» спорщица? Думаешь ли ты обо мне?.. В бухте Нагаева, осенью, — твердо решаю я, — обязательно скажу: «Наташенька, я люблю тебя и прошу стать моей женой».
Александр заснул, положив голову на столик. Надо мной сияет северная майская ночь. Светло так, что можно читать.
Пронзительные ветры дуют с вершин Черского. Пыльные вихри крутятся на Улахан-Чистае. Сопки чернеют, освобождаясь от снега. Почки на лиственницах побурели, разбухли и испускают крепкий, опьяняющий запах. Стланик поднялся с земли весь в нежных, теплых иголках. И в расселинах и на камнях появились цветы.
А над нами, в тихом солнечном свете — косяки гусей, летящих на север. Стремительно, словно маленькие истребители, мелькают чирки — их путь тоже на север. Из леса раздается характерный пронзительный треск, будто кто-то рвет полотно. Это трещит кедровка. Два ворона пролетают над нами, тяжело взмахивая черными крыльями.
Весна! Весна торопливо приходит в тайгу.
Я стою на обрывистом берегу потока с винчестером, зажатым в руке. Александр возится со своим инструментом: обжигает лоток, насаживает скребки. С нетерпением ждем, когда спадет большая вода. Хочется опробовать берега на реке и распадки соседних ключей. Страшно надоело вынужденное безделье. Пять раз перечитан «Петр Первый», просмотрены до объявлений «Известия». Скорей бы, скорей за работу! Где-то далеко от нас живут и работают люди, ходят в кино, загорают на пляжах. А здесь пусто и одиноко. Правда, загорать можно и здесь. И загар здесь особый, кирпичного цвета, словно ожог. Это — от солнечных лучей, отраженных от снега, и от высокогорного воздуха.
Мне не терпится:
— Бери, Саша, пыжи. Заряжай ружье. Завтра пойдем в маршрут.
— Пора, пора! Вода начинает сбывать, — загорелое лицо Александра расплывается в довольной улыбке. Он заряжает ружье, набивает патроны, укладывает рюкзаки. Утром быстро собираемся в первый маршрут на ближайший голец. Поднимаемся вверх по крутому ключу. Русло ключа загромождено гранитными валунами. На северных склонах гольца еще лежит снег. Идем осторожно, пробивая в твердом насте лунки для ног. Между камнями — прошлогодний мох. Ступаю в мох, и ноги скользят, обдирая его. Под мхом — вечная мерзлота. Зеленоватые кристаллы льда тают на корнях.
Шаг за шагом поднимаемся все выше и выше, анероид-высотомер отсчитывает метры, сотню за сотней. Вот и вершина. На снегу — следы горных баранов. Александр с ружьем уже впереди. Он осторожно осматривает голец, и на лице его отражается хмурое разочарование. Баранов нет.
Анероид показывает высоту тысяча семьсот пятьдесят метров. Я сажусь на гранитную глыбу и оглядываюсь кругом. Снежные вершины хребта Черского с характерными для гранитов острыми формами, останцами на водоразделах и каррами похожи на лунные кратеры со следами исчезнувших ледников. Горные ущелья, отвесные скалы. Далеко под нами, как на гигантской карте, — долины, распадки, безымянные ключи.
Радостное душевное волнение нарастает во мне. Вот оно — «белое пятно», которое нам предстоит исследовать.
Над гольцом дует холодный ветер. Руки закоченели, но не могу оторваться от работы. Хочется полнее зарисовать рельеф и наметить цикл маршрутов через хребет Черского.
— Начальник, — слышу я взволнованный шепот Александра, — смотри.
Я поднимаю голову. В пятидесяти метрах от нас, на скале, стоит горный баран. Изогнутые рога его откинуты назад. Ветер шевелит шерсть на его спине. Пугливое животное тревожно озирается, широко раздувая черные ноздри. Ветер дует в нашу сторону, и животное не подозревает об опасности.
Александр поднимает винчестер. Он целится долго, стараясь подвести мушку точно под левую лопатку. Баран подпрыгивает, его точеные копытца мелькают, как черные молнии. Эхо выстрела гулко перекатывается в ущельях.
Александр бежит к одинокому камню, у которого в судорогах бьется животное.
— Ловко, — кричу я Александру, — ловко!
Александр сияет, довольный удачным выстрелом.
— Еще бы не ловко! — хвастается он. — Я его так резанул, словно его и не было.
Я чиню карандаш и снова погружаюсь в работу. Александр свежует барана. Незаметно летит время, незаметно подступает вечер. Долины и распадки исчезают в белом тумане, только на вершинах хребта еще переливаются красные блики заката.
— Пора, начальник, пора домой, — говорит Александр, перекидывая через плечо тушу барана.
С сожалением захлопываю полевую книжку. На сегодня хватит! Начинается спуск с гольца. В светлом сумраке причудливы и неузнаваемы гранитные батолиты. Заросли стланика — словно живые. Мелкая щебенка скользит из-под ног в сумеречные провалы, хлюпает мокрый ягель и кровавые пятна прошлогодней брусники стынут на сапогах. Удивительная ягода эта брусника! Ранняя колымская зима заносит спелую бруснику, и она лежит под снегом до самого июня. А в июне, когда освобождаются от снежных заносов сопки, багровые ягоды, сочные и вкусные, пылают по склонам.
Через два часа мы в своей уютной, чистой палатке. Александр готовит рагу из баранины. После работы — чертовский аппетит. Поужинав, ложусь отдыхать. Сладко ноют ноги, тепло и усталость охватывают тело. Но сон не приходит.
Александр сначала чистит ружье, а потом достает лоток. На дне лотка вырезаны ложбинки. Позавчера Александр долго обжигал лоток. Нехитрый его инструмент — верное средство для шлихового опробования. Александр поворачивает лоток, словно колдует над ним.
Он готовится к своей любимой работе промывальщика.
— Ну, как?
— Пусто.
— Вот, черт возьми! Попробуй-ка здесь. Здесь все признаки пиритизированной зоны. Кварц, пирит… Попробуй-ка!..
Александр берет пробу. Лицо его становится хмурым.
— Ну?
— Пусто!
Я рассматриваю лоток Александра. На дне лотка — черный шлих и рыжеватые кубики пирита — спутника металла. Но самого металла нет и в помине. С утра до вечера мы бродим по распадкам и горным ключам. Как мне надоела эта однообразная фраза: «Попробуй-ка здесь, Саша» — и не менее однообразный унылый ответ: «Пусто, начальник, пусто».
Мы уже исколесили все окрестности, взяли сотни проб, обработали десятки ключей и распадков. Результаты — самые плачевные. Неудачи злят Александра. Угрюмое выражение не исчезает с его лица. Он совсем замолчал, и только изредка я обмениваюсь с ним короткими фразами:
— Вот здесь надо взять пробу, Саша.
— Посмотрим! — Александр снимает рюкзак и достает лоток. Он набирает в лоток грунт и начинает мыть. Моет он первоклассно. Я люблю наблюдать за его работой. Лоток быстро движется в его руках, снует по воде вперед-назад, вперед-назад. Маленькие волны перекатываются в нем, унося крупную гальку. Вот остались одни эфеля[9]. Александр чуть пробуторивает их скребком и снова осторожно, почти неуловимыми движениями рук, погружает лоток в воду. В его глазах загорается блеск надежды, на губах появляется улыбка. Он кладет на камешек погасшую трубку и, позабыв все на свете, смывает лоток. Я смотрю через его плечо и думаю: «А может быть? А что, если?..» И чтобы продлить минуту неведения, отступаю назад и смотрю на застывшие взлеты сопок.
Александр поднимается с корточек и протягивает мне лоток. Все ясно, но я все-таки спрашиваю Александра:
— Н-ну?
— Мы его тут не сеяли…
Александр срывает лиловую кисть кипрея и раздавливает цветок между пальцами. Он промок и сильно устал. Нервное напряжение проходит. Я осматриваюсь вокруг: серые сопки, ржавая земля, мутный таежный ключ, холодные северные цветы. Тоскливо, однообразно и одиноко. Как мне здесь нравилось минуту назад, все казалось таким значительным и своеобразным…
— Не передохнуть ли нам, Саша?
— Передохнем…
Я сушу у костра взятые пробы, рассматривая их в лупу. Потом бережно завертываю в бумажные капсули, нумерую и записываю в дневнике, когда, кем и какое место опробовано. Словом, делаю все, чего требует геологическая документация.
