Паша, само собой, отмолчался, посему на свой вопрос я и ответил:
— Жить культурно он не умеет и не желает. А вот Федька Лычин умеет, хоть личность и недушевная.
— Ты поболе слухай этого профессора, который на завалинке книжечки почитывает.
— Паша, а не ум ли молчит, а не дурь ли кричит? Чего ж это читать книжечку на завалинке срамно, а просидеть вечер на ней сложа руки, играть в дурака или поддавать не срамно?
— У меня тоже клубнички нету. А и что?
— Тогда возьмем тебя, — все ж таки взял я своего дружка Пашу, не пожалел. — Стол твой прихрамывает, комод окривел на один бок, полочка схвачена бечевкой, на крышке кастрюльной заместо пипки приделана деревянная катушка… Неужель новых не купить?
— Эх ты, чумичка, — вздохнул он.
Так вздохнул, что меня будто кто клюнул в сердце.
— Ты вот, Коля, укатишь в город, а стол хромой останется. Кривой комод будет тут, со мной. Полочка на бечевке упадет, да не уедет. Кастрюлю с катушкой… Выбросить-то нехитро. Да они со мной, считай, полжизни прожили. Они женку мою помнят…
Переломил меня Павел. Опять клюнуло в сердце. Дурак я старый. Сижу и обижаю другого старого дурака. Где ж моя накопленная мудрость?
Я проживаю в городе. Жена под боком, отпрыск в соседнем квартале, за окном шумит народ, работают телевизоры, кричат магнитофоны, звонят телефоны, сосед за стенкой кашляет… Я посреди жизни — она бурлит. А Павел? В деревне тишь. Да выкинь он этот колченогий стул да кривоногий комод, останется совсем без друзей.
— Я ж у тебя есть…
— Одному, Коля, хреново-то почему? Не от скуки… О смертушке начинаешь вспоминать. Уже ведь один.
— Одному нельзя, один еще належишься на кладбище. Вон аисты и те парами, — согласился я и спросил легко, поскольку на фронте мы о смерти не упоминали: — А помирать, Паша, неохота?
— Неохота.
— Значит, жизнь у тебя была приятная.
— Сам знаешь, какая приятная.
— Тогда любишь ее сильно, жизнь-то.
— Отлюбил уж в свое время.
— Выходит, смерти боишься?
— Чего бояться-то? Повидал.
— Тогда, Паша, отчего помирать неохота? — пристал я как банный лист.
— Жить привык, вот отчего.
— И живи, пока я у тебя есть.
— Вот и живу, а о смертушке помню.
— И правильно делаешь, Паша. Человек или глуп, или смел опять-таки до глупости. Скажи кому знакомому, что вскорости зарплату потеряет или его дом сгорит, он испужается. А скажи, что он в конце концов помрет, так ухмыльнется, и всего-то. Это ли не истинное горе, смерть-то? А не боится…
— Она ж еще за горами, за морями.
— Не поэтому он смелый. Деньги-то теряют не все, дома-то горят не у всех — вот он и пужается. А помирают все, тут дело обычное. Он и спокоен.
— С богом помирать было бы надежнее, — сказанул вдруг Паша.
— Оно конечно, — согласился я. — Да ведь нет его. Мы с тобой на фронте убедились. Был бы, разве допустил бы такие смерти и муки…
Сидели мы оба тихие, и носы наши провисли. Паша лысенький, я плешивенький. Говорили о смерти, о которой на фронте-то не говорили. Спятили мы или как? Или чувствовали, что последний вечер одни сидим?
— Эх, язви его, не знаю кого! Паш, где твоя балалайка?
Он пошарил за печкой, достал инструмент, обдул его своим дыханием да так бросил пальцы на струны, что они залились от радости вместе с Пашей:
Сидит милый на крыльце
С выраженьем на лице.
Выражает то лицо
Чем садятся на крыльцо.
15
Уснул я скоро и крепко. Вроде бы аистиха устроена, деньги Наташке будут… Да и грыжовника днем попил, он покою способствует.
Проснулся от неизвестно чего. Уж не опять ли буря? Хотел, переменив бок, вернуться к храповицкому, но то, от чего я проснулся, все-таки было. За окном. Подошел я с опаской — темнело там что-то несуразное. Притом поблескивая очками. Эту загадку я скоренько раскусил, поскольку несуразное в очках могло быть только профессором. Я приоткрыл окошко. Профессор сунул мне конверт:
— Ровно тысяча триста.
— Есть в тебе вторая сущность, Аркадий Самсоныч…
— Интеллект у меня есть, — буркнул он довольный.
— Тут этого, как его, мало — тут душа требуется.
— Душа, душа… Душа — это мораль, а не она меня вела.
Говорили мы, конечно, вполголоса, чтобы Пашу не потревожить. Да ночь на дворе, хотя и светлая.
— Душа, Самсоныч, не мораль. Мораль — она что? Переменчива. А душа человеческая постоянна, как солнышко.
— Ну что такое душа? — задышал профессор напористо.
— Душа — это любовь.
— Сексуальная? — спросил он, конечно, назло.
— Человеческая. Попросту говоря — жалость. А из жалости — сострадание. Да и все идет от жалости: и добро, и любовь, и сострадание.
Длинно я говорил не потому, что больше его знал, а потому, что больше его о душе думал.
— А жалость от чего? — с ехидцей было им спрошено.
— А жалость от собственной боли, — ответствовал я почти в полный голос.
— Битому псу тоже больно, а сострадать не умеет, — умно и тоже во весь голос ответил профессор.
— А помри его хозяин, он будет выть, то есть сострадать.
— Еще нечистую помяни! — рявкнул Аркадий Самсоныч в открытую.
— Ни черта ты в душе не понимаешь! — помянул я-таки нечистого.
А профессор мне в отместку, выхлопную трубу ему в горло, просунулся в окно, глаза выкатил, язык высунул да как заорет на всю избу:
— Бэ-э-э!..
Я оглянулся, но поздненько — Паша в нижнем белье уже стоял у печки и глядел на блеющего профессора. А слова сказать не может, поскольку решил, что Аркадий Самсонович свихнулся окончательно, для чего ходит по деревне и блекочет в окна.
Профессор, однако же, спохватился и убег. Пришлось мне Паше втолковать, что случился тут всего-навсего спор о душе. Он, конечно, меня послушал, но спать лег с большими подозрениями.
Вздохнув, лег и я. На полатях баба плачет, а на печке дьявол скачет…
Только это задремал, как меня чуждым звуком задело. Вроде бы стучался в стекло мотылек крупной породы. Неужто профессор опять явился поблекотать?
Встал я и подошел к окну. Там, за стеклом, темнела фигура и делала мне подзывательные знаки. А фигура-то в юбке. Я натянул штаны, набросил Пашину куртку с поросячьим запахом и тихонько оказался во дворе. Видать, Нюре не спалось.
— Дядя Коля, это я…
Вот те раз — Наташка Долишная, как таковая.
— Случилось что?
— Ничего не случилось.
— Значит, произошло, — решил я.
— Да, произошло.
Мы сели на ошкуренное мной бревно.
Господи, а ночка-то светлая, прозрачная, запаши́стая. Водичкой озерной, травой прибрежной, навозцем со дворов… Но все перебивала черемуха таким тонным духом, что будто ходят кругом женщины в белых платьях — и ночь от них светлая, и запах от них чудный. Да и у Наташки кофточка белая, как у черемухи.
— Скоро тополиный пух полетит, — сказала она.
— Хороший стройматерьяльчик для аистиных гнезд.
— Дядя Коля, а вы знаете, что тополиный пух летит только с женских цветков?
— А с мужских что ж летит — пакля?
Хоть ночь и ясная, а лица ее все ж таки не видно. Или сидит она так, отворотясь от светлой ночи?
— Ну? — спросил я.
— Федя из деревни уезжает…
— Чего так?
— В город хочет.
— Ну и скатертью ему дорожка, — сказал я несуразно.
Ночью в деревне как бывает? Один кто-нибудь блекотнет — и пошло-поехало. У Анны в сарае пробебекало, другое ей ответило, а уж потом, как круги по воде, заперхало, заблеяло, замычало, забрехало по всей деревне. Так и белесую ночь спугнуть недолго.
— Он меня в город увозит.
— Вон оно что…
— Дядя Коля, дайте совет: ехать мне с ним?
— Это ты у себя спроси.
— Вы же старший…
— Могу сказать, как бы я порешил для себя.
— Как бы?
— Я бы с места не стронулся.
— А почему?
Думаю, мысль у всякого бывает, а вот перекласть ее на слова — язык замерзши. Оттого матюки и живы. Мысль-то вот она, в голове, а во рту мякина. Почему бы я с места не сдвинулся?
— Наташ, а тебя-то город манит?
— Там модные все…
— А ты в курсе, что вся мода теперь у вас? Макси, длинные юбки то есть… Так они испокон веков в деревне. Иконы в городе на стены вешают — и они давно тут. Дубленки — опять-таки мода деревенская. Камины нынче в городах строят — так это вроде русской печи, только спать на нем нельзя. Теперь в городе мода на все натуральное, а оно тут, в деревне… Задача есть в государстве — перемешать город с деревней так, чтобы их не отличить. Я сам видел лозунг: деревне — городские удобства, городу — деревенские продукты…
Не то я говорил. А ведь то было передо мной, перед моими глазами. Я повел рукой, как бы набрасывая ее на остывшее озеро, на пробеленное небо, на сизые тополя, на притихшие избы, на далекую черемуху, которая и в белой ночи белела:
