не видевшихся друзей, я все же спросил Виктора про Ленку.
— А куда ж она денется?! — с сердцем ответил тот. — Цветет Елена Даниловна пуще прежнего: шиньоны, кулоны!.. Клад у нее, а не муженек! Сам ишак, каких поискать, но ее к работе не допускает… Да увидитесь еще с самой… — он хотел сказать еще что-то, но, махнув рукой, заключил: — Фигля, словом! Как скажет моя Анютка…
И верилось и не верилось, что вот мы с Витькой уже мужики, что у Витьки, кроме загрубевших от бритья щек, есть еще и жена Анютка и дети, верно… Что нас давно уж мальчишки называют «дядями», а мы как-то всерьез этого не принимаем… Хотя Витька, может, и принимает. Он еще сопливым второклашкой, если собирался драться, говорил: «А ну, выйдем, поговорим по-мужски!»
Но сейчас стоял передо мной не второклашка, а здоровенный мужик с большими, чуть грустноватыми глазами…
Дедов дом за весь свой век не был таким разноголосым.
Стол был завален всякой покупной снедью, а среди бутылок разносортной водки и вина угрюмо мутнела четверть с самогоном.
Ее приволок Прохор, и как я ни протестовал, как ни объяснял ему про Указ и вообще про «самогонную ситуацию» в современной деревне, — он стоял на своем:
— Традиция, елки в зелени! Мы — чо? Не родня ты нам с Маврой? Сколь трудов утрачено, она ить по капле бежить, елки в зелени!
— А участковый?.. Думаешь, похвалит вас с Маврой? Да и меня тоже…
— Таку бутыль оземь грохать у его сердце не хватит, елки в зелени!.. Разойдецца небось!..
Я вообще не был пристрастен к вину, а тут (может, дед во мне проснулся?) не пропускал ни одной стопки. Помню песни, лихие и протяжные, жалобные и веселые, помню, как приходили за своими мужьями напоказ вежливые (передо мной, верно) их жены и тоже «пригубляли» до песен и плясок (откуда-то появился и гармонист!), помню, как в сенях отчаянно целовался с… Натальей Платовой, смазливой и разбитной бабенкой…
Больше ничего не помню — уснул.
Может, я бы так и спал до обеда, но меня рано разбудили все те же вчерашние «гости». И хоть пил я наполовину меньше, но к обеду у меня опять пошла голова кругом. Приходили новые гости — знакомые и незнакомые — и тощал мой бумажник и диковал Прохор:
— А ежели посуду сдать, а?! Это ж ишшо на день, елки в зелени!
Бывший бригадир строительной Ваня Ушков, поседевший и разлохмаченный, стучал вилкой по тарелке и домогался тишины: она не наступала, и тогда Ваня тужился перекричать всех:
— Телевизор — есть! Холодильник — есть!.. Опять жа, машина стиральная, обстановка всяческая… Чулок деньгой набил по самую завязку!.. Бают, телехвоны по дворам скоро потянут!.. Да-а-а!.. Те-ле-хвоны! Динь-динь-динь! Дрррр! Алё? Мне Москву! Москва?.. Послухайте, скажите, чо мужику дале дожидацца? Ради чего на работу иттить? Поч-чему транвай по деревне не пускають? Денег нету?.. Не волнуйтесь! Я из своих тыщщу ссужу опчеству на транвай!
Ваню укоряли:
— Трепло!
— Перебра-а-ал…
— Да откель у его телехвон-то?
Непонятый и обиженный Ваня упал головой на стол и пьяно заплакал…
И посетила за эти полтора дня дедов дом почти вся деревня! Даже Ленкин муж-мелиоратор — и тот пришел!
Я никогда не думал, как встречусь с ним, о чем говорить буду. Не думал, но и не удивился визиту своего разлучника: пришел, и ладно! Чего уж!.. Все приходят сегодня!
Он был какой-то чистенький и хилый, жидкие агатовые волосенки на его узколобой голове были аккуратненько прилизаны. Перво-наперво он подошел ко мне и назвался Евгением. Я видел, как у него нервно дрожали тонкие крылышки хрящеватого носа и как самодовольно поджата, тоже тонкая, нижняя губа. Он отказался было пить, но на него насели гостеприимные гости, и Евгений все-таки выпил. Потом еще раз, а потом до тех пор, пока эта самая самолюбивая нижняя губа не отвисла, пока он не засуетился вдруг не в меру, не подсел ко мне и не предложил крепкую мужскую дружбу. Я не возражал: как говорят, «былое поросло быльем», а этот Евгений, может, вовсе неплохой малый. Ведь полюбила ж его Ленка-то!
Потом он плясал вместе со всеми, обнимал Прохора и что-то шептал ему — тот заходился в смехе и орал: «Точна-а-а!»
Наконец. Евгений подсел ко мне и заверил, что уже успел полюбить меня. Добавил к тому ж, что такому «орлу», как я, не жить в этой дыре.
— …Ведь не жить, а?
— Может, и не жить…
— Я и говорю! Я сразу по твоим глазам заметил, что ты умный парень, не продешевишь!.. А насчет дома — не волнуйся! Хочешь, я куплю его у тебя? Не обижу! Хочешь?
— Зачем же тебе дом-то второй?
— А продал бы?
— Как пить дать!
Тогда Евгений похлопал меня по плечу, прижался мокрыми губами к моему уху и доверительно зашептал:
— За цену не думай! Я подороже других дам!.. А домишко твой мне дозарезу на баньку нужен! С лесом сейчас, сам знаешь…
«Так вот зачем ты пожаловал?! Любовь… Дружба… Нужны они тебе, как собаке пятая нога!..»
Мне страшно захотелось стукнуть его. И уж ничем я не мог подавить в себе это желание, но в подсознании мелькнуло: «Убью же!»
Тогда я сгреб его за шиворот, почти вынес в сени и проводил с порога легким пинком. Евгений, как танцор в «ползунке», описал крутую дугу, но на ногах устоял и, уткнувшись лбом в забор, быстро выпрямился и дал стрекача…
На этом и кончилось мое вынужденное веселье. Вернувшись в дом, я как-то по-другому ощутил весь этот пьяный галдеж, мне захотелось остаться одному, и когда Прохор подлетел ко мне со стаканом, я отвел его руку:
— Баста, Прохор Семеныч! Спасибо за компанию и… гостям скажи то же самое…
Прохор вообще, кажется, не хмелел, и минут через десять горница опустела.
«Баньку ему!.. Баньку… Теперь десятой дорогой небось обходить меня будешь!..»
А проснулся опять рано. Сбегал к колодцу и ополоснулся до пояса ледяной водой. Однако ж голова трещала и на душе было муторно. Я прилег на заправленную койку, закурил…
Она вошла без стука, и я сразу узнал ее. Прав оказался Виктор: она в самом деле чертовски похорошела! Короткий цветистый халатик обхватывал ее до коленей, подчеркивая каждую линию тела. И на вид-то ей было лет двадцать, хоть и в ровесницах со мной ходила. Полногрудая и широкозадая, она проплыла по комнате легко и неслышно, остановилась у окна, уставившись на меня своими круглыми и синими, как голубиные яйца, глазами.
