— Не трогайте это! Я вам не позволю.
У старика, оказывается, сохранилась еще сила. Он чувствительно тряхнул своего хозяина за плечо.
Возвращавшиеся с похорон Гельм и Рози прочли листовку и долго стояли возле нее молча. Затем, взявшись за руки, пошли в арку ворот.
— И после смерти Катчинский борется вместе с нами за правду, — тихо сказал Гельм.
Они остановились посреди двора, посмотрели на небо. Солнце ярко сияло в нем.
Стучат молотки, забивая гвозди в пахнущие лесом доски. И Бабкин видит лес родного Урала. Он весело шумит черными верхушками под крепким весенним ветром. Запахами его Афанасий Бабкин дышал с детства. Уезжал с отцом верст за тридцать — сорок от родного дома в лес жечь уголь для заводской домны Уходили в лесные дебри по мартовскому снегу, возвращались в деревню летом. После жатвы — снова в лес до глубокой осени.
Хороши летние утра в лесу! В серебре росы алеют крупные капли волчьих ягод, молодые ели, чуть пошевеливая ветвями, показывают выросшие за лето красные шишки. В лесу еще прохладно, лес полон запахов травы и хвои, трепета просыпающейся жизни: звенит недалекий ручей, где-то бормочут тетерева, и звонко в вершинах деревьев стрекочут птицы. Меж стволов старых елей и кедров разлито густое молоко тумана. Хорошо зачерпнуть из ручья воды и, прежде чем умыть лицо, выпить ее, как из ковша, из ладоней, настоянную на корнях и травах лесную воду. А ночью к ручью подходит медведь. Напьется, подойдет к избенке жигарей, потрется о стенку своей шубой, вздохнет и побредет в лесную чащу…
Перед сном жигари слушают быль или сказку. Рассказывает отец, иногда бородатый дядя Архип. Слова тихие, пахучие, как лесные травы. О бабке Васютке, о внучке Аксютке. Сказочная Аксютка особенно запомнилась, ее именем Бабкин назвал свою дочь… От досок веет ароматом давней сказки, услышанной в избушке, возле которой ночами бродят медведи…
Насобирала будто бабка в лесу «летун-травы», стала ее варить. Понадобилось ей избу оставить, и наказала она внучке к горшку не подходить, чтобы пару от «летун-травы» не набраться. Своенравная Аксютка бабки не послушалась, к горшку подошла, пару набралась, от травы чудесной стала легкой, как пух, и вместе с дымом вылетела в трубу… (Сверчок в углу избушки сочувственно тыркает: «Плохо будет Аксютке!») Летит Аксютка в небо, трясет своими косичками и визжит от страха, видя, как деревня от нее отдаляется, как бабка Васютка по улице идет, к своей избе торопится. (В печурке, как глаза дикого кабана, тлеют два уголька).
…Мелькнула под ногами Аксюткиными деревня, пропала, а навстречу девчонке тучи плывут пушистые, солнышко улыбается. «Будешь теперь, Аксютка, бабку свою слушать?» — «Буду…» — плачется Аксютка. «Хорошо, — солнце отвечает. — А пока в гостях у меня поживи». Усадило солнце Аксютку на самую пушистую тучку. Дунул ветерок на тучку, и поплыла на ней девчонка над реками и лесами, над деревнями и городами до самого синего моря. А в синем море чудо-юдо кит плещется, приглашает Аксютку: «Садись мне на спину, в подводное царство тебя укачу». Устрашилась Аксютка, не захотела. Кит неволить ее не стал, плеснул хвостом и ушел под воду. (Гаснут два уголька в печурке, тьма заполняет избушку… Но от сказки светло и радостно; плывут тучи над невиданным синим морем, сияет солнце).
…Насмотрелась Аксютка на дива всякие, устала, заснула на тучке. Ночью месяц звездочек мелких в решето набрал, на муку просеял; тучка подошла, теплым дождиком на муку брызнула, и развел месяц тесто для шанежек Аксютке. Утром солнце шаньги на своей макушке испекло, Аксютку ими накормило. «А теперь, Аксютка неслухняная, домой тебе пора!» «Как же я с такой верхотуры на землю спущусь?» Солнце дорожку золотую до земли простлало, и сбежала по ней Аксютка, топоча своими проворными ножонками, прямо к бабкиной избе… (Вот и сказке конец, в избушку приходит сон; а за стеной бормотанье неумолчного ручья и ночные шорохи леса…)
Звезды над стройкой напоминают обо всем, что связано с родной землей. Но на родине они покрупнее и светят ярче. На минуту Бабкин отрывается от работы, поднимает голову.
Широко шагая, к работающим подходит рослый бородатый Лазаревский. Его фигура в этот вечер кажется Бабкину особенно значительной и видной. Строитель!
— Кончаем, товарищ инженер-майор! — радостно говорит Бабкин. — Работы немного. Моим ребятам только дай работу! Руки у них проворные.
— Это хорошо, Афанасий Климентьевич. Сегодня мы должны закончить отделочные работы.
Слесари устанавливают панели перил, прикрепляют их к верхнему поясу моста. На правом берегу чугунные столбы фонарей уже установлены. Они красивы: на вазах матовые шары, стволы столбов увиты виноградными лозами. Хорошо постарались флоридсдорфские литейщики! На решетках перил туго связанные снопы клонятся колосьями вниз. Жатва…
А на левом берегу поют свое, родное, много раз слышанное, но здесь звучащее по-особенному радостно и волнующе. Песня поднимается к звездам, уходит в темный, молчаливый город.
Есть на Волге утес,
Диким мохом порос
От вершины до самого края…
Бабкин различает в хоре мощный бас Гаврилова и, вспомнив сухопарую подвижную фигуру кузнеца, улыбается в усы: «Хороши голоса тульских соловьев!»
— Раньше времени закончим, Александр Игнатьевич. Еще на два часа дела.
Лазаревский подходит к устанавливающим перила. Но с левого берега, оборвав песню, зовут инженер-майора, и Александр Игнатьевич, звонко шагая по настилу, торопится на вызов.
Прибыли последние панели перил. На машине старый Пауль Малер, дядюшка Вилли, Фогельзанд, несколько рабочих и вихрастый музыкант Людвиг. Одеты они по-праздничному, и хмурое лицо старого вагранщика при свете прожекторов теряет свою обычную угрюмость. Рабочие сходят с машины, пожимают Александру Игнатьевичу руку. Последним подходит Людвиг. Его ручонка исчезает в большой руке Лазаревского.
— Мы окончили свою работу на сутки раньше, — говорит Малер. — Слово выполнили, от вас не отстали.
— Спасибо, товарищ Малер!
— А когда загорятся фонари? — Малер протягивает свой узловатый палец к столбам, над которыми дрожат звезды.
— Сегодня, — отвечает Александр Игнатьевич, — когда закончатся работы.
— А разве фонари уже подключены к городской сети?
— Нет, но мы дадим энергию с нашей походной электростанции.
— Вы нам разрешите остаться до этого момента?
— Оставайтесь, товарищи! Ведь вы же строители! У нас общая радость.
— Не сможем ли мы еще в чем-нибудь помочь вам?
— Не беспокойтесь. Работы осталось мало, людей у нас достаточно. Идемте вот на эти балки, отсюда открывается хороший вид на мост.
Тонкий, красивый мост, освещенный прожекторами, висит над темной водой Шведен-канала. Арки его, выходящие из воды, держат на себе литой чугун перил и фонарей.
В апреле, когда еще и года не прошло после окончания войны, среди развалин домов на набережных канала советские строители создали новое, красивое и долговечное строение, о которое разбились клевета и ложь. На долгие годы мира строился мост.
А с берега снова неслась песня, широкая, как разлив Волги, как степные просторы за нею, как небо над ними:
И стои-и-и-ит велика-а-ан…
Малер говорил Александру Игнатьевичу:
— Хорошую память вы оставляете по себе городу. Нам, людям, у которых руки грубы от мозолей, этот мост будет говорить о дружбе, о той радости труда, которую мы узнали. Я уже стар, товарищ майор, да и когда был помоложе, то с большой неохотой оставлял постель утром, чтобы стать — в который раз! — на свое место у вагранки. Я называл ее Черной Бертой. «Ну, сколько ты еще крови у меня сегодня выпьешь, Берта?» — говорил я ей каждое утро. А теперь, в эти дни… Удивительное дело! Я не мог спать после половины шестого. «Как там наша Розина (этим именем я назвал вагранку)? Как там наша крошка Розина?» — начинал думать я. И мне не спалось, мне хотелось поскорее быть в мастерской, готовить Розину к плавке! И, приходя на место, я испытывал какое-то особое, никогда мною не изведанное чувство: я видел себя хозяином… Мне было больно смотреть на каждую царапину на железном теле нашей Розины: она ведь плавила чугун для моста! Я… очень сожалею, что эти счастливые дни окончились и мои руки снова никому не нужны…
— Будем надеяться, товарищ Малер, что ваши чудесные руки мастера еще пригодятся вашей родине.
— Да, — тихо проговорил старик. — Даже в самую темную ночь звезды светят нам, как огни надежды. Если бы не эта надежда, то на свете не стоило бы жить.
…Батальон был выстроен, и при свете прожекторов Александр Игнатьевич видел лица строителей, с которыми ему пришлось пройти большую, славную дорогу. Какой памятник способен выразить все величие и красоту их подвига? Какими словами сказать о нем?
